Она сидит на лавке под окном и ждёт рассвета. Не спалось, опять полуночничала: стирку затеяла, блины пекла, потом завернула их в бумагу, бумагу в тряпку, тряпку в телогрейку – чтобы долго не остывали. Ночью шастала по дому и прислушивалась, прикладывая ухо к стене, которая уже год как разделяла дом на две половины. Марусе досталась большая, с двумя светлыми комнатами и кухней, а её мужу Федьке отошла маленькая спальня и бывший чулан. Двор тоже перегородили шиферным забором, высоким, в полтора Федькиных роста, а в нём метра два будет без малого. Забор ставили сыновья.

– Вот, мама, гляди, – говорил старший, – не перепрыгнешь. Теперь батя тебя мучить не будет.
– Пусть живёт как хочет, – сказал младший. – А тебе покой нужен, живи и радуйся.

Вот и солнце показалось из-за элеватора за путями. Маруся с лавки поднялась, запричитала:
– Типа, типа, типа! Цып, цып, цы-ы-ыпочки!

Курицы клевали зёрна, а бабка стала ходить под забором, громко шоркая метлой. Время от времени она останавливалась и слушала тишину в другой половине дома. Нету Федьки. Опять блудить пошёл, старый дурак. Небось снова с Седьмой Ротой, юбка обмочена, водку жрёт. А она-то, Маруся, сорок лет терпела, горло сорвала до хрипоты. Черти его не берут, паразита. Вот где он теперь, где? Кобелирует, хрыч старый. А кто ему жизню свою молодую отдал, кто из канав таскал пьяного? И куда ей теперь со своим горем? Кому оно?
– Хведька! – орёт бабка, и от этого крика просыпается вся улица. – Хвашист ты, Хведька! Гад ты, гад – вот ты кто! – разоряется старуха.
Соседи кормят кошек и кур, сажают на цепь собак, вернувшихся с ночного гулянья, кипятят чай и не обращают внимания на Марусины вопли, привычные, как паровозный гудок. Старуха видит серого пса, тот равнодушно чешет лапой за ухом.
– Эх, собака ты, собака, – начинает Маруся вторую часть утреннего концерта. – Разве ты собака? Ты не собака, ты ж свинья! Хвашистка ты, гадина! Га-ади-и-ина-а!

Дед за стенкой лежит тихо-тихо, у него болит плечо. Его волнует запах блинов, но он не шевелится. Когда утихают Марусины крики, Фёдор встаёт, надевает сапоги, поправляет чуб под козырьком железнодорожной фуражки и вышмыгивает за калитку.

В сберкассе очередь. Фёдору ждать – это хуже некуда, он проталкивается к окошку, тянет руку с паспортом к операционистке:
– Дочка, пенсия пришла? Выдай ветерану.

Народ, начавший было роптать, уважительно замолкает и расступается, пропуская вперёд заслуженного человека. Фёдор прячет большие купюры, а мелкие суёт в карман и трусит в сторону рынка.

На краю базарной площади старые бараки. Они облеплены пристройками, образующими лабиринты, по которым гуляют сквозняки, ветер носит разноцветные обёртки, и пахнет сортиром. Здесь живёт Валечка – девушка молодая, всего-то сорок, пышная, на любовь горячая – Федькина зазноба. Дверь в квартиру распахнута, оттуда валит табачный дым, слышатся гогот и пьяные мужские голоса. Видно, вечерние гости засиделись до утра. Фёдор сунул руку в пакет, достал бутылку водки и затолкал её под порог. Затем нашарил баночку пива и, держа перед собой, как наградной кубок, шагнул в комнату.
– О! Дедулечка мой пришёл! – Валюха вскочила со стула и повисла на плечах у Фёдора. – А чегой-то он принёс? – с этими словами хозяйка принялась потрошить пакет.

На стол легли палка варёной колбасы, апельсины, бананы, коробка шоколадных конфет. Быстрая детская рука подхватила фрукты и сладости, и Валин сынишка мигом скрылся за дверью. Фёдор только одобрительно хмыкнул – дитю не жалко. Главное, бугаям этим не достанется. Бугаями дед называл Валюхиных братьев, с которыми она состояла в сомнительной степени родства и в тесной дружбе.
– Ну ты, Федька, жмот, – скривился один из них. – Где «беленькая»? Ты ж получку должен обмыть?
– А ты откуда знаешь про мою получку? И не тычь мне! – психанул Фёдор.

Собственно, с этого всё и началось.

Домой дед вернулся затемно, был крепко пьян, однако шёл своими ногами. А едва переступил порог, повалился и заснул прямо у двери. Ночью сильно болела голова, всё-таки ему немало досталось от «бугаёв». Он вспомнил, как отмахивался от них бутылкой и Валюхин крик. На него орала, не на братьев. Фёдор пошарил за подкладкой пиджака – так и есть! Пропали денежки. Ах вы… Хотел было встать и бежать обратно в бараки, вернуть пенсию, пока не пропили, но тело лежало неподвижно, как бы отдельно от него. Он попробовал крикнуть, а из горла вырвалось только шипение.
– Маня, – позвал Фёдор, не услышал своего голоса и заплакал.

Вокруг стояла темень и абсолютная, окончательная тишина.

Маруся открыла глаза, сердце билось особенным, настойчивым стуком.
– Что? – спросила Маруся и, всё ещё не проснувшись, встала на ноги. Походила по комнате, включила свет, покосилась на пограничную стену и опять спросила: – Чего тебе?

Она приложила ухо к перегородке и, несмотря на то что ничего не услыхала, занервничала так, что всю покоробило.
– Хве-едь! – позвала Маруся нежно, ласково. – Хведюшка!

За стенкой кто-то завозился и всхлипнул.
– Я сейчас, сейчас Хведюшка!

За шкафом была фанерная дверь. Маруся рубила её топором, крошила остервенело, будто лютого врага. Наконец проход открылся, и она шагнула в темноту.

– Как же вы его до кровати тащили, ведь здоровый какой, – удивлялась фельдшер «скорой помощи».
– А, не привыкать! – махнула рукой Маруся и заулыбалась в полном несоответствии с моментом.

Она и от госпитализации отказалась, хотя фельдшерица предупредила: мол, дело серьёзное.
– Не, я сама его лучше вылечу, – отвечала Маруся, да так убедительно, что медичка поверила: поживёт ещё дедуля.

Фёдор спал, корявые от тяжёлой работы руки вольно раскинулись на белых простынях. Маруся прилегла на краешек постели, долго смотрела, как дышит муж, да так и уснула. Давно не спала она так сладко. Так спокойно было у неё на сердце. Наконец-то он рядом и теперь уж точно никуда не уйдёт. Куда ему без неё?

Утро пришло, а Маруся всё спала рядом с Фёдором, и её волосы спадали с кровати до пола, сверкая на солнце серебряными сединками.