Бабушкин дом – большая турлучная хата в стороне от всех остальных, возле самого-самого леса. Спустишься с кладки и бежишь, бежишь по едва заметной тропинке сквозь заросли бузины. Бузина эта с твой рост, разрослась так, что и хаты не видно. И запах от неё густой, как кисель.

И тут вдруг море бузины уходит в сторону, а тропинка выводит тебя на широкий луг. Какой же чудесный этот луг, сколько впечатлений детства с ним связано! Однажды летом небо обрушило на наш луг настоящий тропический ливень. И когда он кончился, луг представлял собой озеро. Неглубокое, чуть выше колена. Вот уж мы плескались! Трава под водой нежно ласкала наши коленки, водичка была тёплой и живой. А солнце после дождя светило ещё ярче, умытое и весёлое.

А однажды мы с сестрой пасли на лугу цыплят. Маленьких совсем, ещё жёлтеньких. Нам было велено внимательно следить за ними, потому что их могли утащить коршуны. И правда, высоко в небе прямо над нами парил коршун. Он летал кругами, почти не взмахивая крыльями, присматривался, наверное. Я была совсем ещё маленькой, не помню, как это произошло, но отчётливо помню, как сестра вдруг замахала руками и громко закричала. В следующее мгновение я увидела огромную птицу, сидевшую метрах в трёх от нас. Я поняла, что это и есть коршун. На крик сестры прибежали взрослые, и коршун как бы нехотя взлетел.

Больше нам не доверяли пасти цыплят: хищник в нас никакой угрозы не видел и в следующий раз не постеснялся бы прямо из-под носа стащить цыплёнка.

На луг выходила старенькая покосившаяся бабушкина калитка. Она никогда не запиралась. А зачем? Прикрыл, и всё. От калитки вверх вели умопомрачительные каменные ступени из больших плоских камней, уложенных прямо на землю. Они были гладкие, тёплые и такие приятные на ощупь для босых детских ступней.

Стоит скрипнуть калиткой, и тут же навстречу тебе вылетит чёрный бабушкин Пират. Извиваясь и скуля от радости, обнимет тебя грязными лапами, оближет всю с ног до головы и выскажет на своём собачьем, как он по тебе скучал всю зиму, как ждал, а тебя всё не было, и некому было таскать ему лакомства из холодильника. Ну наконец-то ты приехала!

Сколько раз мне попадало из-за него… Но я всё равно таскала из холодильника то кусочек рыбки, то хлебушек, намазанный маслом, то ещё что-нибудь. Или за столом не доем что-нибудь специально, зажму в кулачках, чтоб никто не заметил, и бегом к Пирату.

А ещё мне строго-настрого запрещали спускать его с цепи, на которую его иногда пристёгивали. Бабушкина соседка была вредной, постоянно ругалась из-за пса, грозилась его отравить. Тогда я садилась на маленькую скамеечку рядом с Пиратом возле будки и гладила его. Бабушка ворчала, мол, не надо его баловать, каково ему зимой без меня будет. А я даже думать об этом не хотела.

Когда бабушка разрешала Пирата отпустить, мы неслись с ним на луг, валялись, бегали, играли на мягкой пушистой траве, ходили в лес, на речку, в магазин. И так до самого отъезда, всегда мы были вместе.

В день отъезда я просто не отходила от собаки. Сидела, обняв его за шею, и плакала. А он, вопросительно глядя мне в глаза, только слизывал слёзы, стекающие по моим щекам. Уходили мы под его жалобный лай, который рвал моё детское сердечко на части, пока я, уткнувшись лицом в мамину руку, спускалась по ступеням, пока мы шли по тропинке через море бузины, пока переходили реку по мосту. Этот лай стоял в моих ушах весь год до следующей встречи.

А однажды, когда мы приехали к бабушке, вместо Пирата нас встретил заливистым лаем симпатичный пушистый комочек по имени Тузик. Пирата не стало зимой. А бабушка окончательно рассорилась с соседкой, она считала, что та всё-таки исполнила свои угрозы и отравила собаку.

Я не помню ни лица, ни имени той соседки, а вот чёрную морду и мокрый нос Пирата помню всю жизнь, как и свои первые горькие переживания детства.