«Может, тут сработает что-то неожиданное?» – вдруг подумалось ему. И в ответ на предложенную жвачку он выпалил:
– А мы что, целоваться будем?

Она выдержала длинную паузу, потом устремила на него задумчивый взгляд и медленно протянула:
– А вы что, против? Нет? Так начинайте, – она слегка приоткрыла губы.

У него аж спина взмокла. «Во, актриса. Сейчас рассмеётся мне в лицо и скажет, что я совсем шуток не понимаю. А если отступить, тоже на смех поднимет».

Они сидели друг напротив друга по разные стороны письменного стола. Он начал подниматься с кресла. Она внимательно за ним наблюдала. Не выпуская её взгляда, он обогнул стол и подошёл к ней. Она, не вставая с места, повернулась к нему всем телом. Он склонился к ней и потянулся к её губам. Целовалась она по-настоящему, притянув к себе его голову. Стало ясно, что казавшиеся ему случайными прикосновения её коленей, похлопывания по руке во время их долгих бесед в кабинете были знаками интереса, тайными призывами, которые он боялся принять всерьёз. А может быть, как раз его кажущееся безразличие или робость – именно они и раззадорили эту неприступную с виду даму и заставили её саму перейти в наступление? Чёрт их разберёт, этих баб!

Во время поцелуя по жадным движениям её губ и языка он понял, что дело становится серьёзным. Неожиданно ожил селектор:
– Инга Леонидовна, вам из типографии звонят. Срочно.

Она оторвалась от него и ответила:
– Скажите, что я сейчас возьму трубку, – потом обратилась к нему. – Недельки через две подойдите, думаю, что у вас будет всё готово.

«У меня и сейчас всё готово», – чуть не выпалил он, чувствуя стеснение в брюках, но вслух не произнёс.

Ровно через две недели он набрал номер издательства.
– А Инга Леонидовна сегодня работает дома. Она просила вас позвонить, – секретарша по голосу узнала его.

Он позвонил. Инга продиктовала адрес, сказала, что ждёт его через два часа.

Улица Шкапина – это было в каком-то глухом районе около Балтийского вокзала. Войдя в парадное, он не мог поверить, что такая респектабельная дама, заведующая редакцией крупного издательства, может здесь жить. Названная ею квартира оказалась на первом этаже. Она открыла ему дверь, одетая почти так же, как на работе. «Разве дома так ходят?» – подумал он.
– Раздевайтесь и проходите. Кофе будете пить?
– Лучше чаю, и покрепче, если можно.

И потом, позже, в постели, с закрытыми глазами:
– Ты отвратительный, отвратительный тип. Урод, самый настоящий урод противный. Ну почему, почему? Почему, когда ты дотрагиваешься до меня своими корявыми прокуренными пальцами, я вся таю, как шоколадная конфетка в потных детских ладошках. Я ничего не могу с собой поделать, ничего. Просто потому, что я шлюха последняя.

И потом, почти неразборчивым шёпотом, с широко открытыми, но не видящими ничего глазами:
– Люблю-люблю-люблю-люблю…

Встречаясь с ней, он постепенно привык к этим монологам. Именно монологам. Однажды попробовал подыграть ей, едва слышно пробормотал что-то невнятное. В стиле той лексики, которую она в полузабытьи использовала в своих постельных причитаниях. Но она внезапно повернулась к нему и буквально прошипела:
– Что? Что ты сказал?

Только что она сидела на нём и с придыханием бормотала свои «молитвы». Он был уверен, что в этот момент Инга ничего не слышит. И поэтому отвечал не ей, а скорее себе. Но она его услышала. И страшно оскорбилась. Потом они помирились, и через час он опять услышал её «люблю-люблю-люблю-люблю…»

А в самый первый раз это было так. Она готовила чай, и было слышно, как она шумно выдвигает и задвигает ящики буфета. Он понял, что только в чужом доме так ищут заварку и ложки. Тогда он её и спросил:
– Хорошо тут ваша школьная подруга устроилась. И от вокзала недалеко. У неё, наверное, дача по этой дороге?

Она пристально взглянула на него.
– Недаром вы романы пишете, почти угадали. Но не школьная, правда, а университетская. Вместе на филфаке учились. Мы друг друга иногда так выручаем.

Потом, неожиданно сменив тон, Инга деловито скомандовала:
– Рукопись давайте.

Он молча нагнулся к портфелю и, вынув оттуда рукопись, протянул ей.
– Ничего, если я лёжа почитаю? – она встала и направилась к широкой тахте. – Я не очень хорошо себя чувствую. Вы присядьте поближе, а я по ходу дела буду комментировать.

Он уселся на стул у её изголовья, чтобы и ему был виден текст. Взяв в руки карандаш, она время от времени бросала на него взгляды, но ни слова не говорила, только делала на полях какие-то пометки.
– А тут у вас стихи дальше, – протягивая ему рукопись, сказала она. – Лучше вы их сами почитайте, а я просто послушаю.

Он взял в руки папку и начал читать вслух. Инга в такт стихам слегка постукивала карандашиком по его ноге. Потом, переложив карандаш в другую руку, попросила его прочесть стихи ещё раз. Но теперь она уже похлопывала его по колену ладошкой, тихо приговаривая:
– Хорошо, хорошо…

Рука её продвигалась всё выше, отбивая ритм. От каждого её хлопка у него по всему телу пробегали электрические разряды. Инга, прикрыв глаза, стала теперь уже не похлопывать его, а призывно поглаживать. Он боялся, что если замолчит, то и эти её волнующие прикосновения сразу же прервутся, поэтому начал читать свои стихи уже по третьему разу.

– Ложитесь ко мне, – прошептала она ему. – А то мне издалека плохо слышно. Джинсы можете прямо на стул повесить.
Он неспешно разулся, но потом, видя её призывный взгляд, заторопился и от волнения стянул с себя джинсы прямо с трусами. Инга потянула его к себе…

Надо сказать, что Инга Леонидовна, будучи более чем раскованной в постельной лексике, в своей работе придерживалась весьма строгих взглядов. В произведениях авторов любое грубое выражение или слово, даже обозначенное лишь начальной буквой, или рифмованный намёк на нечто непечатное сразу вызывали её неподдельный гнев. Автору нужно было обладать недюжинным талантом, чтобы она простила ему оплошность. Зато уж в постели она отыгрывалась вовсю. Сама себя заводила этими словами. Начинала она, залезая под одеяло, с коротких историй.

То поведает о случайно встреченном в парке юноше, который вот прямо сегодня предложил ей заняться сексом, предъявив в доказательство серьёзности своих намерений что-то такое невообразимых размеров. То расскажет о сексуальных домогательствах в транспорте – почему-то в толчее её ощупывали чаще всего женщины, стараясь забраться поглубже под одежду. Возбуждаясь от этих своих историй, половина из которых были её снами или просто чистой выдумкой, она судорожно прижималась к нему, рыская руками по телу.
Роман их длился около трёх месяцев, пока продолжалась подготовка к печати его книги. Незадолго до завершения Инга, прочитав последнюю редакцию, позвонила ему домой.

– Послушайте, у вас там неожиданно появилась новая героиня. Она совершенно недостоверна. Вам абсолютно изменило чувство меры. При этом вы напихали туда какие-то неправдоподобные постельные сцены. Вы должны знать, как я этого не люблю. Литература не должна копировать жизнь. Вы поняли? Короче говоря, скоро придёт вторая корректура, вы там должны всё исправить. Итак, ровно через неделю в это же время корректура будет лежать у меня в шкафу.

«Шкафом» или «шкапом» они называли квартиру подруги на улице Шкапина. При встрече, залезая ей рукой под платье, он часто спрашивал таинственным голосом:
– У вас продаётся славянский шкаф?

На что она всегда отвечала:
– Шкаф не продаётся, пользуйтесь пока бесплатно.

…С тех пор ещё долго слова «вторая корректура», кем бы они ни были произнесены, вызывали у него безудержный прилив желания.