– Право поцеловать знамя предоставляется лучшим учащимся!
Ежегодно в последний день мая в центре школьного каре возникала исполинская директриса с осветлёнными пергидролем усами и басом олимпийского божества произносила эту фразу.

Традиционная церемония была доведена директрисой до совершенства. Шеренга барабанщиков в алых галстуках выбивала ликующую дробь. Из каждого класса, от первого до десятого, выходил заранее назначенный лучший ученик или лучшая ученица. Они выходили в центр каре, строились в колонну по одному, по команде двигались к знамени и, преклонив колено, целовали алое полотнище с золотым портретом вождя мирового пролетариата. Лучшие ученики целовали красно-золотой стяг и становились в шеренгу позади него.

Сегодня это может показаться кому-то пошлым или смешным, но тогда наши сердца наполнялись желанием быть достойными, учиться, сражаться и побеждать. Изъяв подобный ритуал, государство не смогло (или не пожелало) предложить что-то взамен.

Потом вручали грамоты и подарки отличникам учёбы. Звучал последний звонок. И наконец лучший из лучших, назначаемый самой директрисой, подносил пылающий факел к огромному костру, символизировавшему окончание учёбы и наступление летних каникул. Счастливые, в пропахших дымом праздничных рубашках и блузках, мы возвращались домой.

Много лет спустя я неожиданно сделал открытие: все годы учёбы в этой школе я жил ожиданием чуда, жил «от костра до костра».

А ещё там была Наташа. Эта высокая красивая девушка в мини-юбке была комсомолкой, но бессменно, который год подряд, исполняла обязанности председателя совета пионерской дружины. Даже когда Наташа окончила школу и не прошла по конкурсу в университет, её оформили на ставку лаборанта и оставили в этой почётной должности.

В Наташу были влюблены все ученики и, подозреваю, все мужчины-учителя. В глубине души я желал Наташе и в этом году не поступить в вуз, только бы она стояла на пионерских линейках в дерзкой мини-юбке рядом со знаменосцем, только бы она стояла перед нами – высокая, стройная и самая красивая в мире!

Это была моя пятая школьная весна. В тот год я неожиданно повзрослел и окончил учебный год на круглые пятёрки. Особенно преуспел в истории. Бывало так, что, объясняя новый материал, учительница поднимала меня и говорила: «А теперь расскажи ты, Витя». Я вставал и рассказывал очарованному классу про древних людей, Римскую империю и европейское Средневековье, рассказывал вещи, которым порой изумлялась сама учительница, потому что историю я запоем глотал из книг, которые мне давал сосед Мишка – студент университета.

30 мая на последнем уроке учительница неожиданно объявила, что право поцеловать знамя от нашего класса в этом году предоставляется мне.

Мальчишки закусили губы, девчонки ахнули, а круглая отличница Маша по прозвищу Пчела покрылась пунцовыми пятнами. И было отчего! Четыре года подряд прилежная, старательная, крепенькая, как бочонок, Машка выходила из строя целовать знамя, а тут такой облом!

После уроков меня отправили в спортзал, где собрались на генеральную репетицию «лучшие из лучших». Здесь были и усатая директриса, и военрук с физруком, и школьный знаменосец Валера, и барабанщики с горнистом. А главное – здесь была красавица Наташа!
– Право поцеловать знамя предоставляется лучшим учащимся! – произнесла, как Зевс, директриса.

Рассыпалась, отражаясь от стен спортзала, барабанная дробь. Военным шагом мы выходили из строя и становились в центре воображаемого каре в колонну по одному. Звучал горн, мы двигались к знамени, поочерёдно опускались на колено и целовали священное полотнище.

Прикоснувшись губами к алому бархату, я невольно посмотрел вверх и увидел восхитительные ножки Наташи, потом посмотрел ещё выше, и наши взгляды встретились. Серьёзная и строгая девушка смотрела на меня, с трудом сдерживая смех.

От счастья я совсем потерял бдительность. Возвращаясь из школы домой, пошёл по чужой улице и едва не был бит. Враги возникли, будто из-под земли. Их вожак, коренастый крепыш семиклассник Пашка, заступил мне путь и грозно спросил:
– Попался?

Драматическая пауза затянулась. Я успел подумать об одном: завтра приду в школу с фингалом, и меня лишат священного права припасть к пылающему кумачу у Наташиных ног.
– Это он от счастья обалдел! – прозвучал справа голос Лёхи – Пашкиного прихвостня и подхалима.
– Что за счастье такое? – спросил Пашка.
– Знамя он завтра будет целовать от пятого «Б».
– Серьёзно? – спросил меня Пашка.

Я кивнул. Мой вечный недруг помялся и неожиданно по-дружески подал мне руку:
– Поздравляю. Это достойно. Иди!

Уже потом я сообразил, что Пашка был сыном офицера и не мог поступить иначе.

В тот вечер мама накрыла праздничный ужин, а потом одолжила у соседки утюг, лучше, чем наш, и старательно выгладила мне белую рубашку, пионерский галстук, брюки. Я хотел погладить свою форму сам, но мама не позволила.

За ужином отец как-то по-особенному ласково обнял меня за плечи, а приглашённые соседи по площадке уважительно поддакивали, что я расту папе достойной сменой, что это такое счастье и радость в семье и ещё много чего говорили, пока мама не отправила меня спать.

Естественно, я долго не мог уснуть. Не мог, даже когда разошлись гости и в смежной комнате родителей погас свет. Сначала я думал о том, как буду опускаться на колено у школьного знамени и ног Наташи, потом вспомнил, как в прошлом году отец неожиданно взял меня с собой в другой город. В поезде он рассказал, что мы едем в гости к родственникам его родного дяди по матери.

Дядю звали Николай Ботайчук. Когда началась война, Николай был офицером, кажется, капитаном, потому что я видел на пожелтевшей фотографии «шпалу» в его чёрной петлице. Капитан Ботайчук с группой бойцов выносил из окружения знамя полка и, прорываясь через линию фронта, погиб.

Родственники дяди встретили отца очень тепло. Стол ломился от закусок. Взрослые пили водку и вспоминали. Потом седая женщина, жена погибшего капитана, достала из серванта жестяную коробку из-под печенья, открыла её и подала отцу пожелтевший листок бумаги, густо исписанный химическим карандашом. Наверное, Николай Ботайчук предчувствовал, что будет убит. Он писал это письмо ночью, при свете луны, в развалинах сельской школы. Капитан писал о том, как, теряя товарищей, шли они из окружения целый месяц жирными, чавкающими, засасывающими людей в трясину пинскими болотами.

Удивительно, но в письме не было никаких патетических слов о желании разбить ненавистную фашистскую гадину и дойти до Берлина. Писал капитан о том, как трудно и голодно выходить из окружения, о том, сколько хороших людей они потеряли. Писал о том, что перед боем, может быть – последним, у них, окруженцев, не нашлось ни чистого белья, чтобы переодеться, ни мыла, чтобы постирать грязное обмундирование. Но зато они все побрились накануне своей последней атаки – измождённые, голодные солдаты и офицеры. Побрились перед треснувшим зеркалом осколками битого оконного стекла. Особенно мне запомнились строки, где Николай Ботайчук писал, как выступала кровь из многочисленных порезов на лицах в свете вражеских ракет и как они вытирали эту кровь рукавами гимнастёрок.

На рассвете они пошли в атаку – почти две сотни бойцов с развёрнутым знаменем, и капитан был ранен в живот осколком или пулей, но успел попросить товарища забрать из кармана гимнастёрки командирскую книжку и это письмо.

Удивительно, но товарищ тот выжил, спустя четыре года разыскал семью Николая Ботайчука и отдал вдове последнее послание мужа.

Об этом я думал в ночь перед священным школьным ритуалом, и ещё много дней и ночей думал: надо же, столько событий выветрило из памяти безжалостное время, а это бритьё осколками стекла в школьных руинах умрёт вместе со мной.

На опушке старинного парка под вековыми деревьями замерло в ожидании торжества строгое школьное каре.

Гренадёрской стати директриса, как всегда, красовалась в центре, театрально выдерживая паузу. Дыхание моё замерло, сердце сжалось в конвульсии, и, чтобы не умереть, я стал глядеть на носки своих тщательно отполированных ботинок.
– Право поцеловать знамя предоставляется лучшим учащимся! – громыхнула будто с небес директриса.

Я сделал шаг вперёд и… остановился, почувствовав на плече руку классной руководительницы. Резким движением учительница возвратила меня обратно в строй.

Сначала я ничего не понял. Это потом до меня дошло, что неожиданно для всей школы, директрисы и девушки Наташи наша круглая отличница, бочкообразная пчела-Маша, стремглав выскочила из строя, бегом помчалась к знамени и, бухнувшись на оба колена, поцеловала стяг!

Потом у меня была депрессия, и только неделю спустя мама рассказала на кухне, что история эта разлетелась по всему городку, что это, конечно, некрасиво, но и Машу можно понять.

В ту последнюю ночь она не спала и ревела как древнегреческая сирена. Её мать звонила нашей классной, умоляя её «всё переиграть», а не то Маша сойдёт с ума от горя или даже умрёт. Учительница проявила твёрдость и отказала, несмотря на то что Машина мама работала инспектором РОНО.

И тогда пчела-Маша неожиданно для всех выскочила первой из строя, стремглав помчалась к знамени и… В общем, может, только поэтому я и не забыл эту историю, как не забыл вожатую Наташу и письмо капитана Ботайчука.

А на отличницу Машу я давным-давно не обижаюсь.