Отец до сих пор не мог надышаться воздухом свободы. То есть у него была Марина, но жили они не вместе, и поэтому он чувствовал себя вольготнее некуда. Мама, оставшись одна, тоже оживилась и развила бурную активность на всех фронтах – регулярно выгуливала внучек и племянниц по музеям, паркам и даже каткам и участвовала в весёлых посиделках с подружками, где нет-нет да появлялся какой-нибудь небезынтересный кавалер. Романы, отношения – по-моему, это ей было не нужно. Но лёгкий флирт для повышения самооценки – самое оно.

Сам я, женившись на Юле, тоже отдалился от родителей. Вечные домашние дела, работы и подработки, болезни и капризы нашей дочери, бурный переходный возраст Юлиной дочери от первого брака не позволяли навещать родителей каждую неделю, как до свадьбы. Я заезжал к матери от силы раз в месяц – завозил ей внучку на выходные, а с отцом мы встречались хорошо если раз в квартал.

Родители тоже бывали у нас нечасто. Нет, Юля им не хамила, не устраивала сцен, но… родителям было с ней неуютно, как неуютно жить в дачном «скворечнике» под проводами высоковольтки. Вроде током не бьёт, но в воздухе вечно звенит какое-то напряжение и голова чуть заметно ноет. Я тоже, как оказалось, не люблю жить под высоковольткой, но мне-то деваться уже было некуда – родилась дочка Сашенька. Главное – быть ей хорошим отцом, а что уж там у нас с её мамой – дело десятое.

Так что Новый год я с родителями не отмечал уже лет пять, а с обоими вместе – и не вспомню когда. Отец обычно, ворча, уезжал в эти дни с Мариной куда-нибудь в Европу – женщин почему-то ужасно радует перемещение в пространстве. Но, как замечал отец, исключительно с востока на запад. Попробуйте предложить жене или подруге новогоднее путешествие в Нижнеудинск!

Мама в Новый год тоже не сидела одна. Отмечала либо в семье сестры, либо с подругами. Сам я из года в год, утомившись от натужного предновогоднего украшения квартиры, уложив Сашку и наскоро чокнувшись в полночь шампанским с женой и падчерицей, падал в кровать и спал без сновидений. Не получалось у нас с Юлей радоваться вместе.

Прожив в браке без любви пять лет, я должен бы понимать ценность этого чувства – любовь. Но Юлькин пример показывает, что любовь сродни сумасшествию. Она полюбила без памяти только что освободившегося уголовника. Познакомилась в троллейбусе и, что называется, потеряла гайку.

Они пришли вдвоём в мою собственную квартиру и заявили, что будут там жить, а мне придётся уехать к маме, потому что у них любовь. Я был так удивлён, разглядывая наколки на руках знойного красавца в моём коридоре, что даже забыл испугаться. Уходить из своего дома, естественно, отказался, чем очень разгневал Юлю. А когда я не согласился и с их великодушным предложением жить в моей квартире всем вместе, она даже расплакалась. Не могла себе представить, что я «такой жестокий и мстительный человек».

Расписной красавец пытался дружелюбно объяснить мне, что Юлька же идёт на компромисс, значит, и мне надо идти на уступки. Я оказался непонятлив. И тогда она ушла с этим типом, оставив мне мою Сашку и даже свою 14-летнюю Катюху, ведь взять их с собой ей пока было некуда.

Легче всего тут возмутиться: мол, какая дрянь. А я думаю, она была из-за своей любви просто не в себе. Ведь она потом больше месяца жила с этим уголовником в его машине – другого жилья у них не имелось. И была очевидно счастлива. Навещая дочерей, искренне хвасталась мне, что уголовник пишет ей стихи. Я помню две строчки:
Люблю тебя, твоих детей,
И будет всё у нас о’кей.

Ко дню суда по делу о разводе Юля, тем не менее, жильё нашла. И судья, ни секунды не колеблясь, оставила Сашку с матерью.
Я остался один, и, признаюсь это было непрерывным адом – думать о том, что моя дочка живёт с этим криминальным уродом и ополоумевшей Юлькой. Даже завидовал алкоголикам – они хотя бы забыться могут. А у меня организм так устроен – не принимает спиртное.

В Новый год я собирался в одиночестве ещё раз попытаться преодолеть эту свою несчастливую особенность. Отец уже обещал своей Марине отмечать праздник с её семьёй. Маму зазвал куда-то под Кострому Коля Высоцкий – седой вечный юноша, изображавший из себя не то белого офицера, не то чудом избежавшего казни декабриста. Когда Коля только начал ухаживать за ней, мама буквально расцвела – всё поменялось: осанка, посадка головы, цвет лица, даже голос. Впрочем, когда я однажды осторожно спросил, не собирается ли она как-то на эти ухаживания ответить – ведь Коля и неглуп, и красив, и молод (младше неё на восемь лет), и к ней неравнодушен, – мама только рассмеялась:
– Ну что ты! К сорока пяти годам мужчина должен быть самим собой. Декабрист уместен на Сенатской площади или в Сибири, а не у моей подруги Аньки в гостиной за селёдкой под шубой. Мне просто приятно, что я ещё могу нравиться.

Но всё-таки под Кострому она поехала: Коля обещал познакомить её со своим другом, оригинальным философом, своего рода современным Диогеном, только живущим не в бочке, а – в соответствии с русскими национальными особенностями – в плетёной корзине.

31-го днём мне позвонила падчерица Катюха и сказала, что дома отстой, мать «невменько», новый отчим козёл, и нельзя ли ей встретить Новый год у меня. Почему нет? Я согласился, пусть девочка хоть праздник проведёт не в сумасшедшем доме. Только страшно жалел, что мою Сашку мне бывшая на праздник не отдаёт. Обрадованная Катюха сразу же спросила, нельзя ли ей позвать ещё нескольких друзей. Я разозлился этой Юлькиной манере откусывать всю руку, когда дали палец, но вслух ничего не сказал – в конце концов, пусть повеселятся, а я пойду к своей маме в пустую квартиру. Не велика разница.

Вечером я дождался прихода Катюхиных друзей, чтобы убедиться, что их не страшно оставлять одних. Решил, что страшно, но в меру, и поехал к маме.

«Опять мама забыла выключить телевизор», – подумал я, поворачивая ключ в замке и слушая бубнёж, доносившийся из квартиры. Мамочка с возрастом становилась всё рассеяннее.

Войдя, я остолбенел. На кухне разрумянившаяся мама засовывала в духовку яблочный пирог, а бубнил вовсе не телевизор, а мой собственный отец, который на этой кухне не сидел уже лет пятнадцать.

– О, здорово! А мы тебе звоним-звоним, чего трубку не берёшь?
– В метро был, наверное, – говорю. – А… ты как здесь?

И папа, не особо смущаясь мамиными колкостями, рассказал. Пришёл он к своей Марине в гости. Там ещё были две её подруги, сын и родители. Маринин отец, впрочем, не показывался – ну, старый человек, вздремнул после обеда в своей комнате. Накрыли на стол, расселись. Пора выпить, но без главы семейства нехорошо. Марина к нему сбегала, вернулась смущённая. Пошла мать – тоже вернулась, пошепталась с дочерью, и отправились они к старику вдвоём. Через четверть часа они, краснея, сообщили моему отцу, что у папы Марининого от перепадов давления и склероза бывают всякие мозговые странности. И вот сегодня он вбил себе в голову, что отец мой женат и с Мариной общается «как с проституткой», и пока «этот мерзавец» не покинет дом, он, глава семейства, к столу не выйдет. Женщины сказали, что разубедить его невозможно. Наверное, завтра старик уже этого своего бреда и не вспомнит, но сегодня моему отцу придётся уйти.

– Ну я и пошёл, а что делать-то? – закончил отец. – А тут твоя мать на остановке…

Мамина история была не менее абсурдна. Поехала она с Колей, как и собиралась, под Кострому, к философу.

– Вхожу в избу, – говорит мама, – а хозяин голый. Нормальное интеллигентное лицо, очочки набекрень, но – без одежды. Совсем. И жена его такая же, и четверо детей. Приглашают к столу как ни в чём не бывало, корзинками собственного плетения хвастаются. А корзинки – везде. Большие, маленькие, круглые, квадратные, с одной ручкой, с двумя, с крышками и без…

Оказывается, философ этот первым мастером по корзинкам во всей Костромской области заделался, три разные исторические техники плетения соединил. Большой бизнес…

– И вот сижу я, слушаю, как этот голый мужик вещает, почему липовое лыко священнее ротанга, и думаю: мне пятьдесят три года, что я здесь делаю? Как меня сюда занесло? Попросила Колю немедленно отвезти меня домой. Он повёз, извинялся, что друг голый, мол, это какая-то новая идея, Коля об этом ничего не знал.

А на полдороге машина сломалась. И Коля, вместо того чтобы придумать что-то, тормознуть кого, чтобы помогли, или хотя бы эвакуатор вызвать, всё бегал вокруг и нервно посмеивался: мол, да, мадам, Ярославское шоссе – это не Монмартр.

– Ну, я не выдержала, говорю: «Да, проснись и пой, это не Монмартр, а ты не корнет Оболенский!» И пошла тормозить автобус. Уже в Москве зашла в магазин купить мандаринов, выхожу, а на остановке – твой отец. Похвастались друг другу своими приключениями. Вот я его и пригласила, как раз, говорю, Алёшку позовём, а то что ты там один сидишь, бедненький…

– Ага, пригласила! – хохотнул отец. – Сказала: «Всё равно праздник испорчен, пошли уж ко мне».

Я в свою очередь рассказал, почему приехал. Позвонил Катюхе – проконтролировать, осталось ли ещё что-то от моего жилья. Она подозрительно трезвым голосом уверяла меня, что всё в порядке. Оставалось верить.

А дальше мы сидели втроём за накрытым мамой столом, болтали, смеялись и ждали прихода Нового года. Всё было, как в моём детстве, лет этак двадцать назад, когда родители ещё не ругались. Или ругались так, чтобы я не слышал. Только теперь у меня уже была своя дочка, которая сейчас ждёт Нового года в компании тронувшейся от любви матери и стихоплёта-уголовника.

Родители подбадривали меня, говорили, что всё утрясётся, потому что так чаще всего и бывает. Вон у них почти все друзья и подруги разведённые, и никто контакта с детьми не потерял. Главное – терпение.

А я с Юлей пять лет жил, я терпение уже экспортировать могу, как «Газпром» – углеводороды. Надоело! Страшно хотелось позвонить Сашке, поздравить её, просто услышать голос, сказать, как я её люблю. Но ясно было, что дочка уже спит и ничего, кроме очередного скандала, из этого звонка не выйдет.

Опоздавший, как всегда, президент быстро проговорил с экрана поздравительную речь. Пробили куранты, по всем каналам началось яркое, словно пластмассовое, веселье. Отец, всё повышая голос, настаивал, что врать народу тоже надо уметь: мол, ну ладно, можно сказать, что рождаемость повысилась – это, в конце концов, никто не проверит, но сказать, что смертность сократилась на три процента – да за кого они нас держат?

– А что, смертность проверить проще? – удивлялась мама.
– Ира, ты же умная женщина! Смертность – всегда сто процентов!

Умная женщина не спорила, а только смотрела на своего потолстевшего и полысевшего бывшего мужа с насмешливой, но тёплой, как 20 лет назад, улыбкой.

А потом в дверь истерично позвонили. Мы пошли открывать. На пороге стояла Юля, держа за руку осовевшую от позднего часа Сашку. Лицо бывшей жены напоминало каменное изваяние комсомолки, смело глядящей в глаза палачам. Палачами были, видимо, мы.
– Ирина Антоновна, я привезла вам Александру! У вас ей пока будет лучше. У меня сейчас такие сложные обстоятельства…
– А что ко мне не привезла? – буркнул я, раскутывая дочь.

Юля смерила меня презрительным взглядом, означающим, что никакая мать не доверит своего ребёнка такому ничтожеству. О’кей, переживу, лишь бы не передумала.

Отец раскрыл было рот, но мама тут же наступила ему на ногу, и он ничего не сказал. Отдав строгие распоряжения о том, как надо следить за ребёнком, Юля уехала с дрожащими на ресницах крупными слезами. Дай ей бог счастья, мне не жалко, лишь бы, лишь бы, лишь бы не передумала.

Через 15 минут Сашка сопела на маминой кровати, а мы с отцом страшным шёпотом препирались за право уступить друг другу моё раздолбанное раскладное кресло. А мама ещё более страшным шёпотом шипела:
– Тише!

В эту новогоднюю ночь мы снова стали семьёй. Наверное, мы оставались ею всегда, просто подзабыли на время, и связывающие нас нити ослабли. А маленькая Сашка, сама того не зная, снова собрала их в тугой узелок. Нет, родители пока не сошлись, и я не знаю, сойдутся ли. И Сашку нам оставили ещё не навсегда, и за прошедший год Юля изрядно помотала мне нервы, но всё-таки большую часть времени дочь провела со мной, и я надеюсь, что дальше всё тоже как-нибудь образуется. Потому что когда человек чувствует себя частью семьи, он делается в десять раз сильнее. Хоть и есть в этой фразе что-то мафиозно-сицилийское, но это правда.