Да и пишу я сегодня не в той, извиняюсь, позе. Села за стол (обычно я это делаю лёжа, конечно, если не еду в метро, где и положено мне писать). Взяла ручку. Ручку! Отродясь карандашом пишу, ручка – от безысходности. А почерк! Что происходит? Откуда взялись эти загогулины в прописных буквах? А длинные изящные хвостики у всяких там д, з, у, р?

Во как накрыло информационное поле! И я туда же! Позор! Ведь ещё в свой тяжёлый подростковый период сумела избавиться от ровного, аккуратного почерка. В те годы он представлялся недостатком. И когда большинство моих одноклассников уже вышли из-под контроля и ударились во все тяжкие, выписывая всяческие свободолюбивые кренделя, я продолжала послушно выводить буковки, поклоняясь прописным образцам. То есть мне это не доставляло никакого труда, и внимания на свой патологически детский почерк я не обращала. Но зато когда обратила – пришла в ужас. То есть я испытала такое чувство, после которого человек срочно садится на строгую диету. Так вот, я взяла себя за шкирку и заставила писать небрежно, как, казалось мне, делают все нормальные люди, а не какие-нибудь забитые, озлобленные школьники.

А в старших классах я как-то раз забрела к своей первой учительнице. У неё тогда второй класс был. Она сидела и тетрадки по русскому проверяла. Мы стали болтать, и я машинально взяла одну из проверенных тетрадей, потом вторую, третью, десятую. Я не могла остановиться: не верила своим глазам – у детей был совершенно одинаковый почерк!

Это же какой небесной силой надо обладать, чтобы заставить тридцать совершенно разных человечков писать совершенно одинаковым почерком – Кирилл и Мефодий отдыхают.

Но всё же действие происходит в маршрутке, которая только что подъехала на свою конечную остановку, чтобы высадить утомлённых жарким полднем пассажиров и взять новых, не менее распаренных и таких же утомлённых повседневными делами и заботами.

Да их, собственно, не так уж много, этих пассажиров, а потому каждого можно разглядеть, пока маршрутка стоит в ожидании аншлага, и лишь одному, человеку-водителю, известно заветное время отправления, хотя не удивлюсь, что и он прибывает в неведении, но спрашивать его об отправлении опасно – проверено.
Ну так вот, хотя разглядеть можно каждого, все смотрят на двух пацанов, лет десяти. Они разместились как раз на сцене – на местах, расположенных к нам передом, а к водителю – задом, что вынуждает его наблюдать за ними в зеркало.

Первый пацан уже занял место у окошка и приспособил на него руку, согнутую в локотке с возложенной на неё пухленькой мордахой. Не сказать, чтобы он был толстым, но некоторая пухлинка в его внешнем виде присутствовала. Такими обычно восторгаются любимые бабушки, тётушки и другая кулинарно озабоченная родня.

Пухлый сразу, как вошёл, оплатил проезд и сидел себе спокойно в ожидании отправления. Второй же пацан, худосочный, сесть себе не позволял, поскольку оплатить проезд не сумел – денег не было. Он беспокойно двигался на месте, слегка подпрыгивая, как будто приплясывал. И если прислушаться к их разговору… Или даже не прислушиваться, потому как в небольшом пространстве маршрутки довольно сложно скрыть истину… Да и никто не собирается её скрывать: по мобильникам треплются – кто во что горазд. А уж об отправлении маршрутки только ленивый не сообщает, прикинув время прибытия в свой пункт назначения.

Так вот, из разговора пацанов сразу стало ясно, что они не случайно встретились в маршрутке, а где-то вместе шарахались до этого, тратили какие-то деньги, и Тонкий весь потратился, и вообще они друзья, и выглядело это примерно так:
Тонкий, приплясывая:
– Ну дай тридцать рублей, ну пожалуйста!

Толстый, глядя в окно:
– Сказал – не дам.

Тонкий, приплясывая:
– Ну ты и крыса!

Толстый, глядя в окно:
– А теперь точно не дам.

Тонкий, приплясывая:
– Почему это?

Толстый, глядя в окно:
– Обзываться не надо было.

Тонкий, приплясывая:
– Я не обзывался!

Толстый, глядя в окно:
– Ты сказал «крыса».
Тонкий, приплясывая:
– Так это не обзывательство, это правда! Ты – крыса!

Толстый, глядя в зал, но очень спокойным тоном, как бы отчитывая каждого зрителя в отдельности:
– Вот, ты опять обзываешься. И вообще, ты всегда обзываешься. Надоело уже: толстый, толстый…

Тонкий, активней приплясывая и глядя в зал:
– Ну, дай тридцать рублей!!!

Толстый, обращаясь исключительно к залу:
– Сказал – не дам.

Тонкий, исключительно к залу, желая разделить обиду и укорить Толстого:
– Что ж мне теперь пешко-о-о-м то-о-пать?!

Толстый, очень уверенно, к залу:
– Иди пешком, мне какое дело.

Тонкий к каждому отдельно взятому зрителю, включая Толстого:
– Ну, дай тридцать рублей, у тебя же есть!

Толстый демонстративно извлекает из кармашка синеватую пятидесятирублевку и начинает бинтовать ею указательный палец.

Тонкий, прибавляя громкость, к залу:
– Я тебе всегда всё даю!!!

Толстый, снижая громкость, к залу:
– Я тебе тоже всегда всё даю.

Тонкий, аж до хрипоты, к залу:
– Ну, так и сейчас дай!!! Тридцать рублей!!!

Зал замер. Водитель поправил зеркало.

Кто-то обнадёживающе зашуршал пакетом в середине зала. Даст? Но, проверив нужное, успокоился. Впереди кто-то откашлялся. Даст? Но был лишь поддержан ответным покашливанием галёрки.

Лично я открыла сумку, молния издала характерный звук, но я достала пудру. Почему-то не хотелось спасать Тонкого, хотя и Толстый совсем не радовал.

Пацаны тем временем на седьмой круг пошли, хотя кто считает. Толстый заметно вспотел, у Тонкого натянулись жилы на шее, как у взрослого трагика.

Залетела пчела. Полетала вокруг Тонкого – Тонкий заметался, пошла на Толстого – не дрогнул. Водитель отворил своё оконце. Пчела вышла.

Яростная надежда не покидала Тонкого, хотя слёзы стояли в его глазах. В таком состоянии где-нибудь в родной подворотне он непременно напал бы на Толстого, впился бы в него своими детскими зубками-лопатами и загрыз бы его. Но сейчас Толстый был «в подворотне» и мог делать с Тонким всё что угодно. А вдвоём они уже завладели всем зрительным залом.

– Садись, поехали, – устало и даже как-то разочарованно сказал водитель. Кажется, он понял, что развязки без его вмешательства не будет.

Пассажиры зааплодировали, как это бывает при посадке самолёта. Тонкий послушно сел. Кто-то захлопнул дверцу. Мирно заурчал мотор. Мы поехали.
– Во дают ребята, – вздохнул дядечка рядом со мной. – Я бы так не смог. Не дать бы – не смог. Да и просить бы – не смог.
– Толстый и Тонкий, – добавила я.
– Жадный и Кровожадный, – уточнил дядечка.

Интересно, а Кирилл с Мефодием всегда ладят?