Янка вышла из комнаты, едва заслышав приближавшиеся раскаты скандала. Ей было жалко их практически одинаково: отца, который растерянно стоял посреди кухни с печально опущенными плечами, и мать с пылавшим от гнева лицом, готовую выплеснуть очередную порцию несокрушимых доводов.

Мать вызывала Янкину жалость оттого, что была нелюбимой невесткой, в жизнь которой, словно злая ведьма, постоянно вмешивалась неласковая свекровь.

Но отца Янка всё-таки жалела больше. Совсем ненамного – но больше. Он не умел защищаться. Каждый словесный выпад матери был ему ударом под дых, словно он боксёр-новичок, который не вовремя «открылся». И этот могучий, сильный, красивый мужчина просто слушал. Хотя нет, неправильно: он впитывал боль, гнев, обиду жены, словно губка. И Янка наблюдала превращение: глаза отца становились нездешними, в них появлялось отсутствующее выражение обречённого. А лицо серело, и едва заметная щетина казалась чернее и гуще, внося трагичность в его облик. Резко очерчивались морщины, превращая лицо тридцатипятилетнего мужчины в маску воина. Он воевал сам с собой, усмиряя самого опасного душевного зверя – гордость.

Появления Янки на пороге кухни никто не замечал. Мать сыпала вечными вопросами:
– До каких пор она собирается вмешиваться в нашу жизнь, управлять ею? За что она так меня ненавидит? Ну ладно – меня, а внуков, наших детей? Почему ты не можешь сказать ей раз и навсегда, что мы семья, мы не будем делать всё так, как хочется ей? Почему ты снова молчишь?

Он слушал и сжимался, серел лицом и становился меньше ростом. Янке хотелось подсказать отцу правильный ответ, и она даже начала шептать, выразительно артикулируя:
– Скажи ей, что она важнее. Скажи, что любишь её.

Янка знала, что стоит отцу это сказать, как скандал утихнет, словно буря в стакане воды. Но отец не обращал на Янку ни малейшего внимания, потому что ей было всего пять лет и она не могла ничего знать о любви и компромиссах.

Отчаявшись услышать ответ, мать отгородилась от них, громко хлопнув дверью ванной комнаты. Вскоре оттуда послышалась резкая, финальная реплика, полная отчаяния:
– Я не знаю, как нам дальше жить и что делать. Давай разводиться!

Янка оторопела: слово «разводиться» она слышала первый раз и не знала, что оно означает. Однако выражение отцовского лица ясно давало понять, что это что-то очень, очень плохое.
Из ванной послышались сдерживаемые рыдания. Отец дёрнул ручку двери – она оказалась запертой.
– Открой! Ну, открой же!
– Зачем? Дай мне побыть одной.

И тогда Янка тихонько коснулась руки отца:
– Папа, а как это – разводиться? Это что такое вы с мамой будете делать?

Отец вздрогнул и уставился на Янку, словно не она, а он только что проснулся и увидел то, чего не замечал ранее.
– Понимаешь, дочка, разводиться – ну это… это когда мама будет жить в ванной, а я – в коридоре. И так будет всегда.

Янка посмотрела на отца, от удивления сложив губы буквой «о». затем спросила:
– А где буду жить я? Я не хочу жить в ванной! Там тесно и скучно.
– Когда люди разводятся, им всегда тесно и скучно, вне зависимости от того, где они живут – в ванной или во дворце.

Что и говорить, отец всегда умел всё объяснить доходчиво. Однако Янке от этого легче не стало, наоборот – в носу защипало, накатились непонятно откуда взявшиеся слёзы. Янка просительно шмыгнула носом:
– Не надо разводиться, ну, пожалуйста!

В ванной стало подозрительно тихо. Послышался щелчок, дверь приоткрылась, являя заплаканное лицо матери.
– Зачем ты расстраиваешь ребёнка?

И уже обращаясь к Янке:
– Проголодалась? На завтрак будет вкусный омлет, а к чаю – пирожное.

Янка отрицательно замотала головой:
– Не хочу. Я хочу гулять, а потом – пирожное, а потом – смотреть мультики. Но это – если вы не будете разводиться. А то я ничего не хочу.

Мать ещё раз вытерла покрасневшие глаза полотенцем и вышла из ванной. Сказала отцу сухим, чужим голосом:
– Погуляй, пожалуйста, с ней. Я не могу выйти на улицу в таком виде.

Янка тут же начала натягивать ярко-малиновые колготки, неодобрительно поглядывая на мать: она не любила, когда та говорила этим бесцветным, надтреснутым голосом. Янке казалось тогда, что мать разлюбила и её, и отца, что все они стали чужими друг другу. А разлюбить – это ещё хуже, чем развестись, во всяком случае, Янка думала именно так.

Мать наблюдала за тем, как Янка одевается, подавая дочери свитер, юбку, поправляя на ней красно-синюю курточку. Мать была красивой – всегда с макияжем, причёской, улыбкой. Но сейчас Янка видела женщину в бигуди, с порозовевшими, кроличьими веками, в домашнем халате и мягких тапочках. И тогда Янка поняла, что мать тоже не умеет защищаться.

Они шли по серой мартовской улице – высокий мужчина в распахнутом чёрном пальто и девочка в красно-синей куртке и берете со смешным белым помпоном. Девочка была ярким пятном, мужчина – растрёпанной хищной птицей. Они вели следующий несвязный диалог:
– Папа, а сейчас зима?
– Да.
– А как может быть сейчас зима, если мама говорила, что март – первый месяц весны?
– А? Конечно, весна, дочка.
– А Вовка в садике меня дразнил, и я его ударила. И он плакал, а воспитательница знаешь что сказала?
– Что?
– Что мальчикам тоже бывает больно. И поставила меня в угол. Разве это правильно?
– Правильно, дочка.
– Как, пап? Он же первый начал меня дразнить. А меня – сразу в угол. Разве так правильно?
– В угол – неправильно, а то, что больно бывает, – правильно.
– Как ему может быть больно? Настоящим мужчинам не бывает больно. Так воспитательница говорила, когда Ромка колено разбил и ревел, как рёва-корова. А Светке купили калейдоскоп, но она не даёт мне поиграть. Скажи ей, чтоб дала, а, пап?

При упоминании о вожделенном калейдоскопе Янка чуть сильнее сжала отцовскую ладонь. И мужчина в чёрном пальто вздрогнул и в очередной раз проснулся:
– Что, дочка, купили Свете? Калейдоскоп? Сейчас зайдём в магазин, я тебе куплю. Будет твой собственный, сможешь играть сколько хочешь.

Однако Янка вдруг насупилась. Она поняла, что всё это время отец думал о чём-то своём, о чём думают все люди, когда становятся взрослыми и скучными. Их тогда перестают интересовать игрушки, ледяные горки и то, что у дворовой кошки снова появилось аж пятеро котят.

А когда они с отцом рассматривали калейдоскопы в отделе для детей, Янка вдруг сказала:
– Папа, идём домой! Я уже расхотела, я ничего не хочу.

И заревела, сама не зная почему.
Продавщица неодобрительно глянула на Янкиного отца, как бы говоря: «Какой избалованный ребёнок! Рёва-корова». А калейдоскопы вернулись на полку в магазине игрушек.

Мужчина в чёрном пальто, присев на корточки, утирал девочке слёзы огромным платком в синюю клетку. Казалось, он и сам вот-вот заплачет. И Янка вдруг поняла, что воспитательница, наверное, права, и мужчинам тоже бывает больно. Просто так поняла, будто кто на ушко шепнул. И тогда она обняла отца за шею и попросила:
– А давай вместо калейдоскопа купим маме цветы. И тогда вы не будете разводиться.

И отец удивительно легко согласился:
– Пойдём, будешь выбирать.

И Янка выбрала розы, потому что они были самые красивые из всех цветов в магазине. А ещё потому, что несмотря на шипы, они совсем не умели защищаться.

Когда они вернулись, мать уже не плакала и сняла бигуди. Из кухни доносился запах кофе. А при виде букета губы матери сложились буквой «о», и она обняла отца. И заплакала, но совсем чуть-чуть и от радости.

Калейдоскоп Янка обнаружила на следующий день, когда мать забрала её из садика. Он стоял на столе, новенький, ещё даже не распакованный. Янка торопливо съела суп и побежала к себе в комнату – рассмотреть подарок, а отец лишь улыбнулся ей вслед, подняв голову от газеты.

И стоило ей приложить калейдоскоп к правому глазу, как это делала Светка в садике, и легонько покрутить игрушку, как цветные стёклышки причудливо сложились, образовав сердечко.
– Мама, папа, поглядите – сердечко! – закричала Янка, протягивая родителям игрушку.

Однако стёклышки постоянно меняли своё положение, и сердечко превратилось в сказочный фиолетовый цветок, а затем – в узор, как на турецком ковре в гостиной. И это правильно, ведь сердце – штука довольно хрупкая, совсем не умеет защищаться.