Озеро с глазами |
11.11.2014 18:04 |
Профессор Z неожиданно пригласил меня в ресторан. За ужином я мучился вопросом: чем вызвано желание скуповатого по натуре приятеля оплатить необязательный трёхчасовой трёп? Когда дошло до десерта, профессор приступил к делу: поведал, что его двадцатилетняя дочь перешла на второй курс журфака, полна творческих амбиций, мечтает о карьере, а преподают в универе шаблонно, и он, Z, как никто другой знает, как важно в юности иметь мудрого наставника-гуру, а я в его глазах именно таким и являюсь, и если соглашусь, он согласен даже поставить меня «на оклад», только пусть девочка об этом не знает. В смятении я ответил, что опыт наставничества у меня невелик, а быть сэнсэем – дело ответственное, так что приятелю лучше остановить свой выбор на ком-то другом. – Я уже остановил! – капризно заявил Z (профессор был крупным руководителем и давно отвык от возражений). – Через пару дней Юное Дарование тебе позвонит, а это – аванс за первые установочные встречи. Профессор подвинул ко мне по столу оранжевую пятитысячную купюру. Мы сидели в кафе на набережной Мойки и наблюдали, как сползает по мокрому стеклу оранжевый кленовый лист. Или только я наблюдал? Три часа кряду я говорил Маше (так звали Юное Дарование) о том, что некоторые профессии, например журналистика, медицина и всё, что связано с творчеством, являются не способом зарабатывания денег, а образом жизни, и никак не иначе. Успех в таких профессиях приходит только через самоотверженный адский труд и полное отречение от удовольствий. Вспомнил моего наставника, профессора М., сказавшего мне белой июньской ночью на трамвайной остановке: «Любовь, семью, отдых, развлечения – всё тебе заменит госпожа Хирургия». Вспомнил друга Витька, смолоду ставшего признанным аналитиком: журналист по поводу любого явления должен задавать себе вопросы и искать на них ответы. Упражнения для мозгов и души, так сказать. Помню, мы с Витькой сидели в кафе и развлекались тем, что давали сидящим там девушкам имена на манер североамериканских индейцев. Лучшей находкой в тот день было Топлёное Молоко. С Топлёным Молоком мы даже познакомились, и она дала нам телефончик… Вспомнил профессора Вили, взявшего меня за грудки и просвистевшего в лицо пьяным шёпотом: «А ты не боишься?» Речь шла о пути в большую, настоящую науку… Теперь-то я понимаю: Вилли был прав! Девушке смолоду надо семь тысяч раз отмерить, прежде чем «отрезать» раз и навсегда, жертвуя тем, что банально называют «женским счастьем»… Вспомнил актрису О., оперную приму известного театра. Я писал о приме «физиологический» очерк, сказку о том, как майорская дочь из таёжного гарнизона взошла на столичную сцену. – Знаешь, что главное в этом тексте? – говорил мне по телефону редактор Миша. – Главное – убедить десятки, сотни тысяч читательниц, что эта О. – точь-в-точь такая же, как они, и они ничем не хуже этой О., что они тоже могут, если, конечно, победят в себе бабство. …Мы сидели с актрисой О. в её машине метельным вечером на опушке Сосновского лесопарка, и прима по-бабьи плакалась о том, что стукнуло тридцать, что не стать ей второй Монтсерат Каббалье, а ребёночка нет… И вообще никакая карьера на свете не сравнится с материнством… Очерк не напечатали. Через полгода оперная прима ушла в декрет, а когда вернулась в театр, свято место было занято. Всё это время Юное Дарование таращило на меня восхищенные глаза. – Так что думай! Тысячу раз отмеривай! Даю неделю на размышление. А пока думаешь – пришли лучшее, на твой взгляд, из своих работ. – Меня можно поцеловать. Вот здесь! – улыбнулась на прощание Маша и ткнула себя пальчиком в щёчку. Засыпая, я бормотал стихи Евтушенко: Щека ребёнка пахнет так, как пахнет стружкою верстак, и как черёмуховый сад, и как арбуза спелый взгляд… Наутро я получил от неё письмо. Юное Дарование писало о том, что провело ночь без сна, восхищённо читая мою книгу, которой её снабдил папа – профессор Z. И ещё Маша прислала мне свои «скромные труды», ознакомившись с которыми, я приуныл. Это был тот самый случай, который в медицине и литературе принято называть безнадёжным… Вспомнилась юная поэтесса Р. Тогда я ещё не знал, что Р. – поэтесса. Был тёплый крымский сентябрь, и стрекотали друг о друга подсыхающие стручки ленкоранских акаций, и море, в котором мы ночами занимались любовью, фосфорилось миллионами звёздочек-пузырьков-капель, освещая наши тела. И настал миг, когда она призналась мне, приходящему в себя после очередного пароксизма страсти в том, что она – поэтесса, и сие есть смысл и суть её жизни, и во мне она видит гуру, который выведет её «сквозь тернии к свету». Всё ещё надеясь на чудо, я попросил поэтессу продекламировать лучшее «на её взгляд» и услышал буквально следующее: …Растёт на улице цветок. Но мы его не замечаем. Ногами в грязь его топтаем. Он одинок!.. Он одинок!.. Самое страшное – я малодушно промямлил, что это талантливо… А что ещё можно сказать, лаская в светящемся море совершенное женское тело? И был ещё месяц конвульсий и, сам не знаю как, избежал я судьбы великого русского поэта, которого ученица-графоманка в припадке ярости задушила шарфом в номере провинциальной гостиницы. Поэтесса мне так и сказала на прощание: «О, как же мне хочется тебя задушить!» Через месяц Р. вышла замуж, родила дочку и поправилась на сорок килограммов. Стихов она больше не пишет. Обо всём этом я рассказал Маше на следующей встрече. Мы неторопливо прогуливались по золотому Екатерининскому парку. – И я не пишу стихов! – рассмеялось Юное Дарование. – И насчёт прозы иллюзий не питаю. Но я очень хочу научиться, и только ты… Она впервые сказала мне «ты»… Из-за поворота аллеи налетел неожиданный октябрьский ветер, Маша порывисто прильнула ко мне и задрожала всем телом… Отогревались мы зелёным чаем в полупустом кафе. Я рассказывал Дарованию весьма поучительную, на мой взгляд, историю из жизни моего друга Витька. Витёк был с детства одержим электроникой: паял в кладовке ночи напролёт какие-то микросхемы, пока не встретил на пляже маститого московского писателя… Писатель тот и зажёг Витька страстью к сочинительству. Через год Витёк окончил школу и поступил на факультет журналистики Ростовского университета. Ещё через год мой друг победил во всесоюзном конкурсе студенческих работ и был приглашен на творческий семинар в Москву! В МГУ Витьку так понравилось, что он отважно заявился к декану факультета журналистики с просьбой о переводе. Мол, разочаровался в Ростовском универе, где две трети будущих журналистов с трудом изъясняются по-русски, а с лацканов мятых профессорских пиджаков не сходят печальные бутербродные оттиски… Московский декан посмеялся по поводу оттисков, а насчёт перевода отказал – никаких оснований у Витька быть переведённым в МГУ нет: севастопольский мальчишка, ростовский студент, сын офицерской вдовы… Ни тебе столичной прописки, ни породистой родословной… На прощание декан бросил приунывшему пацану самоубийственную идею: если ты, без роду без племени, желаешь обучаться в МГУ, бросай свой универ и поступай в Москву на общих основаниях… как Михайло Ломоносов. – Но меня заберут в армию, – растерянно промямлил Витёк. – Отлично! – иезуитски просиял декан. – Армия – школа жизни! Демобилизуешься и поступай! – А вы меня не забудете за это время? – А я не барышня, чтоб тебя вспоминать душными ночами! Поступишь – приходи и сам напомни. Но только если поступишь! Что сделал Витёк? Под причитания мамы – офицерской вдовы написал заявление об уходе из универа. Потом отслужил срочную, и не где-нибудь, а в бригаде морской пехоты. Советский Союз к этому времени распался, и на долю отчисленного студента выпало много интересного. Бравым дембелем с боевой медалью на груди предстал Витёк спустя три года перед московским деканом. – Докладываю: поступил на общих основаниях! Явился, чтобы напомнить. – Вспомнил! – просиял профессор. – Ну, ты меня, братец, убил!.. Давай сюда ростовскую выписку… Та-ак… Да ты отличником был? А знаешь, поставлю я над тобой эксперимент… Это была воистину изуверская выходка – декан засчитал Витьку всё, сданное в Ростове, и фактически на полтора года освободил его от занятий. Но не просто так! Хитрющий профессор навскидку продиктовал Витьке сто (!) тем маленьких рассказов, например «Озеро с глазами» или «Хорошо, я дам тебе взаймы…» По каждой теме предстояло написать маленький, не более странички, но исключительный рассказ. – Можешь писать постепенно, а можешь – в последнюю ночь, – напутствовал декан. – Но через полтора года в этом кабинете я скажу: или из тебя что-нибудь выйдет, или… И раньше времени ко мне не суйся! Полтора года, отказывая себе даже в каникулах, Витёк бродил полуголодным по улочкам старой Москвы, мечтал, думал, возвращался в общагу и писал… Рождённые в муках этюды профессор прочитал за ночь. Теперь он встречался с Витьком по субботам, запирал дверь в кабинет изнутри и изводил студента тренировками. – Какой цвет подходит к оранжевому, а какой нет? А вот ваша староста, Анечка, у неё, на твой взгляд, аура какого цвета? Фиолетового? А почему ты так решил? К пятому курсу Витёк полноправно сотрудничал с пятью федеральными и зарубежными изданиями. Витёк преуспевал в жанровом очерке, но выбрал почему-то политэкономию. Теперь без него не обходится ни один саммит СНГ, ни один экономический форум… – А тебе задание – к следующей встрече напиши хотя бы «Озеро с глазами», но так, как его видишь только ты. Идёт? – Идёт! – засветилась Маша и на прощание добавила: – Меня можно поцеловать вот здесь… «Вот здесь» оказалось шейкой… – Не бросай! – умолял меня профессор Z. – Машка светится!.. Учится с охотой! А о тебе только и говорит!.. Как думаешь, из неё будет толк? В ответ приходилось отделываться полуложью: мол, Юное Дарование обнадёживает… Профессор Z сиял и совал мне очередную оранжевую бумажку, брать которые мне давно расхотелось. Маша оказалась девочкой из тех, для кого профессия – не более чем брачное оперение. Ни один из наших долгих разговоров не пошёл Юному Дарованию впрок, ни одна из предложенных тем не была раскрыта. Объяснение с девушкой оказалось тяжёлым, слава богу, между нами так ничего и не произошло. – А я и сама поняла, что не потяну, – грустно улыбнулась Маша. – Наверное, моя планида – быть жертвенной женщиной, готовить, стирать, рожать… Может быть, даже стать музой… Вот ты бы хотел? С трудом выдавил из себя, что между нами всегда будет стоять её отец – наше курсантское братство, мужская дружба… – И только это? – спросила Маша. – Только это одно? В тот же вечер Юное Дарование бурно объяснилось с отцом… Мы сидели с профессором Z в ресторане, в котором и началась эта история полтора года назад. – Боже мой, Во-ва-а!.. – завинчивал алебастровые пальцы в седые виски друг моей юности. – Скажи, между вами и правда ничего не было? – Ничего, – честно и твёрдо отвечал я. – Ну, я ей покажу!.. Я покажу этой влюблённой бездарной дурочке!.. Не бойся, жопу бить не буду, я знаю, как с ними надо, я педагог… Звезды журналистики из Юного Дарования, как я и предчувствовал, не получилось. На четвёртом курсе Маша забеременела от однокурсника, вышла за него замуж, ушла в академку, потом ещё в одну, потом развелась с мужем… – Представляешь, эта корова весит семьдесят килограммов, сидит дома, в универ возвращаться не хочет, – сокрушался при очередной встрече Z. – А знаешь, может, в сердцах, но я сейчас подумал, что лучше бы ты её… ну, это самое… лучше бы между вами что угодно произошло… Смотреть не могу на это тупое чудовище!.. А ведь я верил!.. Спустя ещё полгода я неожиданно обнаружил в почтовом ящике письмо без обратного адреса. В конверте был один-единственный листок, густо исписанный красивым ученическим почерком. «…Людские лица бывают подобны водной глади в ожидании дуновения ветерка. Бывают глаза, за которыми не видно берегов, – тёплые в летний полдень, прозрачные осенью и бездонные в зимнюю стужу… Бывает и так, что под мимолетной рябью поверхности посвящённому пристальному взору однажды открывается глубина… Природа же наблюдает за нами с ленивым спокойствием, но ни на миг не отводит взор». Автор не назвал своего имени, но я прочёл и вспомнил. Владимир ГУД, Санкт-Петербург Фото: Fotolia/PhotoXPress.ru Опубликовано в №44, ноябрь 2014 года |