К счастью, у Васьки есть гармошка, под которую мы пели на школьном концерте «Скакал казак через долину», а потом нас дразнили: «Скакал казак через долину, а конь скакал за казаком!» Вот наша мама, которая руководила самодеятельностью, подсказала колядовать под гармошку. Мол, раньше колядовали только с музыкой. Праздник же!

За музыкальные колядки мы приносили нашим братикам и сестричкам пряники, а маме – рубли. И принесли бы больше, если бы не собаки. У бедных селян после войны ни собак, ни даже кошек. Особого угощения тоже не дождёшься. Вся надежда на зажиточных, но те в целях экономии взяли моду заводить небольших собак – «шульцев» с обрубленными хвостами. Хвосты отрубали ночью, чтобы шульцы по ночам не спали, а сторожили оставшуюся часть виляющего достоинства, заодно и двор хозяина. Конечно же, шульцы очень гавкучие, и петь колядки в их сопровождении радости мало. К тому же колядуешь под дальним окном, а за угощением нужно бежать к самому крыльцу. Шульц, понятно, следом, того и гляди вцепится зубами. Из-за этого девчонки пели свои щедривки за забором.

К нашему счастью, у папы был боевой друг Шерстюк, вместе с которым он воевал и даже лежал в госпитале. У папы ранение лёгкое, а Шерстюку попало в грудь. Папа за ним ухаживал: кормил из ложки и усаживал на горшок. Он был уверен, что в начале войны Шерстюк от такой раны обязательно бы умер, потому что побеждали фашисты. Теперь побеждали наши, и его друг выжил.

После госпиталя Шерстюк возвратился домой, поселился в днепровских плавнях и всё время нас подкармливал. То пришлёт кошёлку карасей, то большую щуку, а то и живого сома. Однажды привёз мешок лещей и полудикого поросёнка. Немцы разбомбили свинарник, свиньи убежали в плавни и поженились с дикими кабанами. Одни поросята родились полосатыми, словно арбузы, другие – почти нормальные, только с очень тёмной шерстью. Вот того, который светлее, папин друг нам в мешке из-под муки и привёз. Мама говорила, что раньше цыгане воровали поросят и прятали в мучные мешки. Поросёнок хочет завизжать, воздух вдохнёт, ему мука весь голос и испортит. Хрюкнет еле слышно, и всё…

Если бы нам привезли только поросёнка, мы бы его сразу съели, вот и весь разговор. А здесь – целая гора лещей, и никакого холодильника. Мама и наказала нажимать на рыбу. Живой поросёнок-то не протухнет!

Все думали, что мы его скоро съедим. Когда с ним игрались, один говорил поросёнку: «Я съем твое ушко», другой: «А я съем хвостик», третий намечал носик или шейку. Поросёнку от этого было радостно, и он лез целоваться. Но пока доели лещей, полюбили нашего поросёнка так, что не мыслили без него никакой жизни. Поселили в сарай и назвали Шерстюком. У нас в селе такая мода: кто котёнка или курицу подарит – сразу в знак уважения его именем зовут. У соседей был петух Сначук, который достался им от деда Сначука, а у нас – поросёнок Шерстюк.

Из-за этого был смешной случай. Папа дошёл до самого Берлина, возвратился домой и, как только наобнимались, спросил:
– Как там Шерстюк? Живой?
– А куда ему деться? – отвечает мама. – Где-нибудь в сарае мышей ловит. Он с ними лучше всякого кота справляется.

У папы глаза на лоб. Он-то про человека спрашивает, а мама думала – о поросёнке…

Если кто-то думает, что наш Шерстюк был похож на обыкновенного поросёнка, он глубоко ошибается. Что-то чёрное, мохнатое, головастое и шустрое как вихрь. Его маленькое сердце не знало материнской заботы, поэтому всю свою любовь отдавало нам. Встречал каждого с такой радостью, что диву давались. И хрюкнет восторженно, и на передние копытца припадёт, и головой замотает, словно собака, которая стряхивает с себя воду. Ни кур, ни кошек, ни тем более чужих людей никогда не трогал, а вот собак ненавидел безумно. Мы брали воду в колодце дядьки Карпа. И недалеко, и вкусная. Но принести её можно только днём. Лишь завечереет, дядька отвязывал своего Рябчика, и тогда не то что к колодцу –  ко двору нельзя подойти. Закусает!

Приходилось идти за водой на соседнюю улицу, а туда очень далеко. Освещения не было, и если грязь – можешь оставить ботинки.

С Шерстюком совсем другое дело. Ночь-полночь – без разницы. Ведро в руку, крикнул: «Паць! Паць!» – и пошёл.

Шерстюк хорошо понимает, зачем его позвали и, лишь приблизится ко двору дядьки Карпа, отправляется на поиски Рябчика. Тот уже в конуре. Сидит  –  и ни гугу. Шерстюк проверяет его миску, в поисках спрятанной косточки исследует всё вокруг, затем суёт нос в будку. Стоит, смотрит на Рябчика и даже виляет хвостиком. Словно удивляется, почему такой большой пёс не хочет с ним поиграть? А тот тихонько рычит, но до того не грозно, что это рычание больше походит на просьбу о пощаде. В это время можно над ним колядовать, можно щедровать, а можно просто напрудить в будку. Не шевельнётся.

Но главное даже не это. Главное, что в паре километров от нашего села находилась бумажная фабрика, где из всякой макулатуры варили картон. Рядом с фабрикой высились огромные штабеля старых книг, газет и журналов. Если кому удавалось там побывать, находили почти чистые блокноты, записные книжки, исписанные всего на две-три страницы тетради. После войны тетради были большой редкостью, некоторые ученики выполняли домашнее задание на обёрточной бумаге или полях газет. Само собой, любой из наших школьников был не прочь покопаться на свалке, но вокруг натянута толстая проволока, к которой цепями привязаны собаки. Да не куцехвостые шульцы, а куда больше и злее.

Конечно же, ради собственного удовольствия мы проникнуть за проволоку и не подумали, даже в сопровождении Шерстюка. Ведь кроме собак, там ходит с винтовкой одетая в военную форму тётка. Но однажды мама пожаловалась, что сегодня в её классе был диктант, а половина детей сидела без дела, потому что писать не на чем. Мол, она при немцах в подобном случае обращалась к старосте села или самому бургомистру, и всех обеспечивали. А теперь колхозная учётчица наводит в нужнике гигиену чистыми бланками, а детям не хватает на диктант. Всё село об этом знает, а директор школы делает вид, что не в курсе. Папа, хотя он и есть директор школы, на такое обвинение виновато промолчал, а мы с Эдиком прихватили Шерстюка, позвали Щурика – и такой компанией к фабрике.

Заходим с тыла. Там всё нормально. Все собаки налицо, у каждой будка, миска, бегающая по длинной проволоке цепь. Всё по-военному: чтобы собаки не перегрызлись и не перепутались. Минут пять наблюдаем за обстановкой, затем выпускаем Шерстюка, тот загоняет в будку ближнего цуцика, и мы скрываемся за штабелем бумажного брака.

Не шумим, не разговариваем. Ещё по дороге договорились вести себя по-хозяйски, не безобразничать и не терять бдительности: «Раз проедешь, два – пройдёшься, а на третий попадёшься!» И, конечно же, каждый просил: «Боже, помоги!» Интересное дело: если принести из сарая ведро угля или от колодца воды – ничьей помощи нам не нужно, а делать что-то преступное – сразу «Боже, помоги!». Тоже мне, нашли сообщника!
Общая наша задача: искать всё, что можно использовать под школьные тетради, а дальше – что кому нравится. Мне – о путешествиях в дальние страны, Эдику – о войне, а Ваське – о любви. Да не просто любви, а чтобы с раздетыми тётками.

Штабеля высотой в стог соломы, но куда длиннее. Везде книги, книги, книги. Россыпью, связками, упаковками и даже мешками. Тетрадей или блокнотов вообще не видно. Щурику они и не нужны. Отец работает в паровозном депо и обеспечивает сына всем, что нужно для школы. Даже купил гармошку! Наш папа тоже. Правда, из музыки приобрел только трёхрублевую балалайку. Но всё с расчётом только для своих детей, одна мама переживает за всю школу…

Обследовали один штабель, перешли ко второму, и сразу же повезло. Наткнулись на большую упаковку исписанных бланков. Каждый – больше тетрадного листа, но с обратной стороны совершенно чистые. Мы с Эдиком набиваем ими мешки, а Щурик потрошит упаковку с большими книгами. Две написаны совсем не по-нашему, потом «Русские народные сказки», ещё три или четыре не по-нашему и, наконец, три Библии. Две – точно такие, как у бабушки Стеши, третья – прямо великанша. Как определил Щурик, «поповская». Привели всё в прежний вид, позвали Шерстюка и, на полусогнутых, домой…

У мамы наша добыча вызвала восторг, сразу же посадила девочек сшивать из бланков тетрадки, а вот папа ударился в панику. Из-за Библий. Его брат Гриша был арестован и умер в тюрьме как «враг народа», из-за чего папу, хотя боевой офицер и полно военных наград, держат на коротком поводке. Чуть что не так, отправится следом за братом. Папа уверен, что Библии изъяла милиция из какой-нибудь церкви, их нужно срочно убрать из нашей хаты. Даже лишней минуты не держать. Иначе тюрьма! Мама распорядилась не пороть горячку, а отправить все Библии в Чапаевку её маме – бабушке Степании. Бабушка глубоко верующая, регулярно ходит в храм, вот всё по-божески и организует.

Конечно, до Чапаевки можно доехать поездом, но зачем рисковать? Вдруг какая проверка, беды не оберёшься. А так – каких-то семь километров, можно прошмыгнуть пешком.

Дождавшись темноты, отправились в поход. Мы с Эдиком несем Библии, а папа держится сзади, словно он случайный прохожий. Нам с братом это нравится. Будто мы какие-нибудь партизаны или даже шпионы. Идём-пробираемся в тыл врага. Но папа всё испортил. Расхрабрился, догнал нас, устроил перекур, и до самой Чапаевки мы шли не тайной шпионской группой, а весёлой компанией. Библии нёс папа. Дошли, разбудили бабушку, вручили Библии – и почти бегом к остановке поезда. Теперь было можно…

Я вырос, стал, как мама с папой, учителем, ещё сочинял детские книжки о малой родине моих учеников – Колыме. Я же говорил, что люблю читать о путешествиях, вот и дочитался. Самое удивительное, что днём обучал малышей-первоклашек, которые по Писанию являются ангелами, а вечером – настоящую нечистую силу: матёрых уголовников, которые сидят в лагере строгого режима! Колыма же! К счастью, имеется закон: осуждённых, которые ходят в вечернюю школу, считать «ставшими на путь исправления», вот они под моим присмотром и исправляются!

Кроме прочего, я член наблюдательной комиссии при нашем лагере, депутат и даже председатель комиссии по межнациональным отношениям. То и дело командировки в Москву, куда ни один уважающий себя колымчанин без копчёного лосося и банки красной икры не кажет носа. А у меня заместителем по депутатской работе – главный егерь, у него под контролем три моря. Стоит намекнуть – сумка с икрой и балыками уже у трапа.

Конечно, по прибытии в Москву, поселяешься в гостинице, а там полная нестыковка: в номере вместо противозачаточных средств или хотя бы пары пакетиков растворимого кофе – огромная, почти «поповская» Библия, которую в девяностые годы администрация отеля стала класть постояльцам в тумбочки по западной моде.

Попробуйте представить: за спиной восемь часовых поясов, больше суток без сна. Добрался, поселился, упал на кровать, и вдруг стук в дверь. Ничего не соображающий, в одних трусах открываешь, а там – сюрприз в студию. Молоденькая, готовая к употреблению девушка.
– Вы не желаете отдохнуть?

Я и так отдыхаю, все косточки ломит, а здесь такое! Остаётся только почитать вместе с ней Библию!

Однажды отсидел в столице на международной конференции, пора домой, а трёхлитровая банка красной икры осталась невостребованной. И звонили, и предупреждали, но не приехали. Дарю её горничной, та предлагает деньги, а я попросил в подарок гостиничную Библию. Та с готовностью:
– Берите хоть все. У нас в подсобке весь угол завален.

Это мне такое сказать? Хохлу-то?

Набил Библиями рюкзак, принялся заполнять сумку, но тут явилась горничная со стопкой других Библий и призналась, что дала литровую банку моей икры старшей по смене, та съела полбанки и возмутилась:
– Зачем обманула такого человека? Это же не наши Библии, а католические! Правильные только эти, что в кабинете директора. Он сам закупает их в кремлёвском храме, а мы распределяем по его указке.

Я не стал разбираться, добавил в сумку кремлёвские Библии – и к аэропорту. Благо за мною уже пришла машина.

Добрался домой, отоспался – и на второй день в лагерную столовую. Когда все осуждённые заняли свои места, рассказал, чем занимался в Москве, и вручил трём именинникам по Библии. Затем ещё две – начальнику режима и осуждённому аборигену Чукичану. Конечно же, признался, как они достались. Мне даже аплодировали. Особенно когда сказал, что выменял их на одну банку икры! Но больше всего поразило, с какой завистью смотрели зэки на счастливцев. Я часто дарю им свои книги. Тоже улыбаются и тоже радуются, но никакого сравнения!

Сгонял домой, забрал все Библии и попросил раздать осуждённым, которым сидеть дольше всех. И кремлёвские, и остальные. Пусть лучше будут католиками, чем убийцами. Ведь главный завет всех духовных книг – «Не убий». Во всяком случае, я так думаю.

В обычной школе я за урок говорю добрых полчаса, а оставшиеся 15 минут говорят дети. В колонии мне отводится четыре-пять минут, остальное время говорят осуждённые. Главная тема – неправильно осудили и много дали. Крепче всего запомнилось сетование: «Меня посадили – будто зарезал трёх человек. А ведь двоих ещё можно было спасти. Просто врача не нашли». Правда, разговор сейчас не об этом.

Как-то я завёл разговор о своём детстве, и из всех осуждённых, а там многие постарше меня, никто не смог вспомнить ни одной колядки! Ни единой строчки. А у нас сидело больше тысячи осуждённых!

В нашей же школе колядки знали все пацаны. Я же говорю, что это и есть самый настоящий пацанский праздник! И ещё: папа с мамой гордились не вышедшими из их школы профессорами да академиками, а тем, что ни один из учеников не сел в тюрьму. А я хвастаюсь тем, что написал двадцать детских книжек, а на конференции ООН меня аборигены объявили своим вождём. И ещё: я добился освобождения из тюрьмы когда-то оштрафовавшего меня егеря.
Хотя батюшка Фотий из Валаамского подворья сейчас меня за хвастовство журит, но ведь и любит же!