«На зачёте у вас со всех концов будут капать слёзы!»
Это он нас так пугал накануне сессии. И ещё назидательно говорил: «Зачёт – не триппер, быстро не получишь». Кто-то смеялся, кто-то записывал его «перлы» в блокнот, кто-то возмущался: «Как смели назначить такого дуболома начальником курса в элитный военный вуз? Вот, например, начальник четвёртого курса, полковник Ф., организовал профессиональный морской хор и сам в нём поёт, а начальник пятого курса, полковник П., пишет маслом пейзажи…»
Действительно, как посмели?
В памяти навсегда сохранилась его фотография, метко сделанная нашим курсовым фотографом Серёгой Горенко: он сидит за столом, положив тяжёлые кулаки на газету «Правда», и смотрит на нас исподлобья…
И лба как такового у него не было, его лоб почти до бровей зарос жёстким густым чёрным волосом, и таким же волосом заросли его надбровные дуги неандартальца…
Он не ходил в театры и не читал книг и после этого посмел сказать нам: «Десять лет в тюрьме проработал, а таких людей не видел!..»
Это – о нас, выдержавших конкурс в двадцать человек на место?!
Мы пытались навести справки – действительно ли он «работал в тюрьме», оказалось, он долгое время служил врачом дисциплинарного батальона. Какой же идиот мог назначить человека с таким послужным списком начальником курса морского факультета Военно-медицинской академии?

Никогда не забуду нашу первую встречу, когда курс, пропахший запахом крейсеров и эсминцев, выгрузили после первой корабельной практики на перроне Балтийского вокзала и наш курсовой офицер, ушедший на повышение, объявил перед строем, что отныне командовать курсом будет Он.
И Он тут же проявился во всей красе: обвёл нас мрачным взглядом из-под колючих бровей, ткнул пальцем в курсового художника Вову Пескова и рявкнул:
– Вот вы! Выйдите из строя! Кто вы такой?.. Курсант Песков? Товарищ Песков, ваша бескозырка похожа на дрянную растоптанную кепчонку! Такая вот кепчонка была на голове у Владимира Ильича, когда он огородами пробирался в Смольный!
Мы офонарели, не зная, смеяться нам или плакать.
– Гунька! – только и сказал кто-то во второй шеренге справа.
Это был наш ему пожизненный приговор.
– Братва, Гуня пришёл! Гунька идёт! – истошно орал кто-то поутру в коридоре.
Когда он спал и спал ли он вообще? Он покидал общагу за полночь, бормоча под нос: «К жене не пойду, спать с вами буду, но порядок на этом курсе будет! – И врывался к нам спозаранку с воплем: – По-одъём!.. Ловить спящих!..»
Он вообще обожал «ловить» нас днём и ночью.
– Ловить Веткина! – истошно орал Гуня. – Всем ловить Веткина! Далеко он не мог уйти – на воротах наши люди!
Наивный. Он и не предполагал, что на КПП действительно стояли наши люди, они и позволили Веткину спокойно убежать!
Он совал нос во все наши дела, даже в те, к которым, как нам казалось, он не должен был иметь никакого отношения. Например, к выбору, в каком научном кружке заниматься. Оказалось, что путь в науку нам полагался только с его позволения.
– Разрешите заниматься в научном кружке? – спрашивал его Володя Барков.
– Товарищ Барков! – отвечал Гуня. – Вы сначала найдите своё ножное полотенце, а потом мы с вами поговорим о науке.
С самого начала он страстно желал всех нас постричь – тотально, беспощадно и под горшок!
– Па-ачему не стрижен?! – орал он вместо «здравствуйте».
И при этом было совершенно неважно, действительно курсант был лохматым или только вчера подстригся наголо.
С неменьшим энтузиазмом он шарил по нашим шкафам и тумбочкам, устраивал по субботам настоящие тюремные шмоны.
– А в этой тумбочке кто живёт? – вопрошал Гуня, а в другой комнате открывал шкаф, доставал оттуда мяч для игры в регби и сокрушался: – Негодяи, что с мячом сделали? Не могут играть по-человечески!
Он лично водил нас строем в баню, а если вдруг обнаруживал, что кто-то улизнул, впаивал «грязнуле» перед строем пять нарядов вне очереди и при этом сокрушался:
– Ну как же так можно, не мыться, товарищи! Вот я, например, такой волосатый, что три раза в день моюсь!
Однажды наш курсовой писарь Лёша Жук, по жизни великий аккуратист, оклеил изнутри обоями свой встроенный платяной шкаф (по-морскому – рундук). Начальнику курса это понравилось. В ближайшую субботу он велел курсовому прапорщику-завхозу закупить дешёвых обоев и, уходя домой, поставил задачу:
– К понедельнику всем оклеить обоями рундуки, как у Жука!
А мне он ещё велел отразить это событие в стенгазете. Ну и матерились же мы, облагораживая свои рундуки вместо воскресного увольнения. Народный гнев я выразил в крамольном стишке:
Наш лучший друг ефрейтор Жук
Обил обоями рундук.
Обей обоями рундук –
И ты избавишься от мук!
Мне хотелось ещё дописать: «И будешь Гуньке лучший друг», но ребята отсоветовали. Лёха на меня слегка обиделся, а вот Гуня, к удивлению, нет. Прочитал и просиял. Ребята из суточного наряда говорили, что Гунька, бродя по коридору, подолгу бубнил, улыбаясь, мой стишок, если, конечно, был в добром расположении духа.
Но самой великой, всепоглощающей его страстью была борьба с алкоголем. Сам Гунька в рот не брал ни капли спиртного, презрительно называл пиво «напитком извозчиков», а всех, кто хоть однажды попался ему с перегаром, навечно причислял к лику курсовых пьяниц.
– Этот Рубашкин, он что, всё время пьёт или это у него морда такая? – спрашивал Гунька у старшины Шадрича, и то, что Юрик Рубашкин был романтиком и милейшим человеком, больше не имело для нашего курсового офицера никакого значения. Даже если Юрик целый год не употреблял ни грамма, Гунька резюмировал: – Рубашкин ушёл в глубокое подполье – пьёт так, что до меня не доходят никакие сведения.
А иногда он любил просто пофилософствовать, рожая без устали афоризмы типа: «Ученье – свет, алкоголиков – тьма!»

Здоровый сорокалетний мужик, он был в наших полудетских глазах пожилым человеком, и мы изумились, узнав, что у нашего Гуни молодая двадцатипятилетняя жена. Изумила нас не столько разница в возрасте: мы не могли понять, что «молодая красивая женщина нашла в этом тупом солдафоне»?
Отношение Гуни к семейным курсантам было, мягко говоря, неколлегиальным.
– Женатых сегодня на ночь не увольнять! – приказывал он старшине Шадричу накануне экзамена. – Иначе жёны снизят нам общий балл!
– Я бы на твоём месте лучше в наряд попросился! – ответил он сержанту Шуре Ермашову, который пытался отпроситься домой под предлогом – «у тёщи сегодня день рождения».
Лично осматривая увольняемых в город, Гуня особо придирался к женатикам:
– Товарищ Пушков! У вас брюки не глажены и подворотничок не свежий! Сидите на курсе и не пугайте свою жену, и без того измученную свадьбой!

Долгое время он не знал о том, кто такой «ГУНЯ». С удивлением читал надписи на стенах и в туалете и думал, что это имя некоей девицы, которую по ночам «таскают на курс». Потом он думал, что «ГУНЯ» – это полотёр для паркета, и радостно кричал в дни генеральной приборки: «Хватайте-ка эту «гуньку» и трите как следует!» – а когда, наконец, узнал, устроил нам поутру напротив крейсера «Аврора» грандиозные строевые занятия.
Тогда-то и появились на стенах окрестных домов надписи типа: «Гуня бдит!» и «Гунька – дурак!» Их стирали, но они появлялись снова и снова.
Воюя с нами, он проверял на себе извечный постулат о том, что партизанскую войну против целого народа выиграть невозможно, и чем дольше он воевал, тем смешнее и нелепее становились эти баталии.
Однажды накануне ужина на курс позвонили с милицейского поста ближайшей станции метро и сообщили, что «за хулиганские действия» задержан один из офицеров – слушателей нашего курса, старший лейтенант Панченко по прозвищу Коля Дебил. Оказалось, стокилограммовый Коля, надежда и оплот начальника курса в поддержании уставного порядка, поднимался после занятий по эскалатору и вдруг увидел на резиновом поручне обидную надпись: «Гунька – дурак!» Возмущённый Коля немедленно достал из портфеля перочинный ножик и принялся соскабливать с поручня непотребную надпись.
– Товарищ военный! – прозвучало сверху по трансляции. – Немедленно прекратите строгать эскалатор!
Но Коля в поте лица продолжал усердно строгать, и наверху его подхватили под руки два милицейских сержанта.
– Что он натворил? – грозно спросил Гуня, войдя в пикет.
Коля честно ответил:
– Пытался срезать с поручня надпись, порочащую ваше достоинство.
– Какую надпись? – грозно вопрошал Гуня.
– Там про вас… нехорошо было написано, товарищ подполковник.
– Что же там было про меня написано? – настаивал Гуня.
Коля юлил, извивался как уж на сковородке, но, вконец припёртый к стенке, пробубнил:
– Там про вас было написано «Гунька – дурак!».
От смеха менты сложились пополам, а обиженный Гуня закричал:
– Да ты полный дебил, Панченко!
Удивительно, но после этого случая писать на стенах мы перестали. Может, ещё и потому, что вскоре разъехались на каникулы, с которых вернулись повзрослевшими.



К четвертому курсу его «нетленку» цитировала уже вся альма-матер:
– Товарищ подполковник, к вам чья-то мама пришла.
– Мужчина или женщина?
Чем старше мы становились, тем чаще донимали его и «чьи-то мамы», и их обиженные дочери. И тут наш Гуня обнаружил удивительное свойство: он ни разу никого не дал в обиду, не подставил. Это потом он мог орать перед строем или на недельном подведении итогов:
– Ну что, товарищ Бережной, он же Дымов, он же Гриценко. Пять нарядов вне очереди, чтоб е…ться не хотелось!
Он впаивал очередному разоблачённому Казанове пять нарядов, а накануне твёрдо отвечал свирепым правдоискательницам:
– У меня такого курсанта нет!
Мы смеялись над ним, но, собравшись однажды на первые офицерские посиделки, с удивлением открыли для себя, что не помним ни одного случая, когда бы нас не накормили горячей пищей на разгрузке овощей или чаем на лыжном кроссе. «Неожиданно» оказалось, что только на нашем курсе он пробил всем женатикам семейные общежития. И ещё кого-то спас от верных провалов на экзамене, кого-то вытащил из комендатуры на флотской стажировке, кому-то помог уложить в академические клиники родителей или дедушек-бабушек, кому-то достать дорогие дефицитные лекарства… Он свирепо драл нас за вещи, незнание которых в будущем могло стоить нам жизни:
– Месяц без берега! И учить, покуда яйца не посинеют! Там не у кого будет спросить! Там темно, как у негра в жопе!..
«Там» – это в чёрной трубе торпедного аппарата аварийной подлодки, действительно не у кого было спрашивать. Но чтобы понять это, надо было оказаться «наедине с трубой».
Когда на выпускном банкете мы впервые услышали его дрожащий от волнения голос, нам стало не по себе: неужели и он способен чувствовать и волноваться?
Объезжая вместе с начальником факультета рестораны, в которых гуляли выпускники курса, он так и не выпил ни глотка шампанского.

Прошло много лет. Уволившись с флота, я решил его навестить. К этому времени он давно находился в запасе и работал начмедом крупной петербургской больницы.
В просторном кабинете из-за стола навстречу мне поднялся «тот самый» Гуня, с густой шевелюрой и лохматыми бровями. Время изваяло из нас, вчерашних мальчишек, взрослых мужиков, а его совсем не тронуло. Неужели только потому, что он не выпил в жизни ни капли спиртного?
– Наслышан, наслышан, – добродушно загудел Гуня. – Знаешь, я редко ошибаюсь в людях, а в тебе ошибся. Я думал, ты совсем не военный человек. А тут такая биография! Чем заниматься будешь? Чем тебе помочь?..
Я ответил, что зашёл просто так, навестить, сказать спасибо, и тут же повторно его озадачил.
– Как же так? – только и спросил он. – Что значит «писать буду»? Этим разве зарабатывают?
Он искренне не понимал, как можно «заработать на жизнь какой-то писаниной».
В последний раз мы встретились на банкете, посвящённом юбилею крупного института, которым руководил мой однокашник. Он скромно стоял рядом за фуршетным столиком, как и прежде, ни разу не поднёс к губам бокал, а когда его вдруг попросили выступить, жутко разволновался: гудел в микрофон, что его воспитанник был хорошим курсантом, блестяще учился и поэтому заслуженно стал профессором и директором такого известного учреждения.
– Стригся вот только не всегда, – подытожил Гуня. – Иногда он бывал лохматым, и мне приходилось отправлять его стричься.
И все в зале рассмеялись: врачи, профессора и даже вице-губернатор.
С банкета он подвёз меня на служебной машине, подвёз до самого дома, хотя я просил только до метро.

В известие о его кончине никто из нас не поверил. Кто-то так и сказал: «Разве Гуня может умереть?»
Оказалось, может. Просто он был из тех мужиков, которые никогда никому не жалуются ни на здоровье, ни на жизнь.
Проводив его, мы ещё много раз спорили о том, кем он был для нас и каким он был вообще.
– Понимаешь, – задумчиво сказал мне один наш курсовой романтик в маленьком кафе на Охте, задержав на весу бокал с испанским вином. – Понимаешь, Вова… Гуня был просто очень добрый человек. Он был настолько добрый, что сам этого боялся. Он боялся, что мы это увидим. Он считал, что мы не должны не то что видеть, но даже подозревать в нём доброты.
– Вова! – возмущённо воскликнул другой романтик, но из «непримиримых». – Вова, ты что, офонарел? Кого поэтизируешь? А знаешь ли ты, что до поступления в академию Гуня служил в тюрьме начальником конвоя? А после академии – в дисциплинарном батальоне? И с таким багажом – к нам!. Да он же нас все пять лет конвоировал, доберман этот себорейный!.. А то, что он из курсантских кроватей себе на даче забор сделал? Списанными матрацами не гнушался! Взятки одеколонами брал!.. А то, что он был трусливый жополиз? Давай его за это канонизируем!
– В жизни нам не дано выбирать родителей, детей и командиров, – подытожил курсовой циник и философ. – Кому-то дали полковника, поющего в хоре, кому-то – пишущего картины, а нам достался Гунька. Человек, отказавшийся от родителей или детей, сам знаешь, как выглядит. А за отказ от командира в военное время могут и к стенке прислонить. Это не просто наше прошлое, это наша юность, и другой юности у нас не будет. Разве что в следующей жизни…

С некоторых пор мне не хочется думать о переселении душ. Мне хочется заново проснуться ленинградской белой ночью в курсантском общежитии и долго лежать с закрытыми глазами в ожидании команды «Подъём!».
И за несколько мгновений до этой команды дневальный по курсу, разглядев во дворе нашего «пентагона» знакомый силуэт, идущий к подъезду под мелким весенним дождём, завопит во весь голос: «Курс, полундра! Гунька! Гунька идёт!..»
Гуня поднимется к нам на четвёртый этаж, будет громко «гундеть» и ругаться, обходя кубрики, а потом он обнаружит меня в рундуке прячущимся от утренней зарядки… И в этот миг я окончательно поверю в то, что смерти нет.