Однажды в Царском Селе императрица Екатерина II, проснувшись ранее обыкновенного, вышла на дворцовую галерею подышать свежим воздухом и увидела у подъезда нескольких придворных служителей, которые поспешно нагружали телегу казёнными съестными припасами. Екатерина долго смотрела на эту работу, не замечаемая торопившимися, наконец крикнула, чтобы кто-нибудь из них подошел к ней. Воры оторопели и не знали, что делать. Императрица повторила призыв, и тогда один из служителей явился к ней в величайшем смущении и страхе.

– Что вы делаете? – спросила Екатерина. – Вы, кажется, нагружаете вашу телегу казёнными припасами?
– Виноваты, Ваше Величество, – отвечал служитель, падая ей в ноги.
– Чтоб это было в последний раз, – сказала императрица, – а теперь уезжайте скорее, иначе вас увидит обер-гофмаршал и вам жестоко достанется от него.

1806

Во время своих артистических странствований Лист приехал в один германский город, не отличавшийся, по-видимому, любовью к музыке. Лист объявил, что даст большой концерт.

В концертной зале едва собралось пять или шесть охотников послушать игру Листа за деньги. Взглянув на пустую залу, Лист сказал своей публике:
– Господа, вместо того, чтобы нам мучить друг друга: меня – игрою, а вас – слушанием моей игры, не лучше ли вам поужинать со мной? Что вы на это скажете?
– Очень хорошо! – воскликнуло собрание.

Все встали с мест и отправились с Листом в трактир. Поужинали славно, выпили хорошего вина и, куря сигары, проговорили о разных предметах до полуночи. Вдруг Лист, развеселясь, сел за фортепьяно и проиграл целую ночь, восхищая своих слушателей, которых собралось множество.

На другой день только и говорили в городе, что об этом забавном происшествии, а когда на третий день Лист объявил, что снова даст концерт, почти все жители города столпились на концерте.

– Этот ужин, – говорил Лист, – принёс мне гораздо более пользы, нежели мои «Венгерские мелодии» и «Дон Жуан».

1852

Прослушав «Кармен» с Н.Н. Фигнером в роли дона Хозе, П.И. Чайковский сказал:
– Будь я автором «Кармен», то, посмотрев Фигнера, я бы переименовал оперу в «Дон Хозе».

1908

В конце 50-х годов сошёл с московской оперной сцены Бантышев (знаменитый тенор. – Ред.), и осиротела «Аскольдова могила» (опера. – Ред.). Исполнителя Торопки больше не было. А.Н. Верстовский жаловался:
– Некому петь мою оперу!

Вдруг В.И. Живокини говорит:
– Александр Николаевич! А ведь есть Торопка! Чудесный!
– Где? Кто?
– В Казани. Лавров Иван Иванович! Так поёт, что Бантышеву не уступит, а «Ветерок» так и повыше ещё поёт.

И тотчас было написано Лаврову, чтобы он приезжал из Казани в Москву. Но в то время «немедленно» совсем не означало, что человек прибудет очень скоро. Да Лаврову и ехать было не на что. Его привезли на долгих извозчики, и его, именно его, закутывали в ковёр, чтобы не замёрз дорогой.

Живокини сообщил Верстовскому, что Лавров – темниковский мещанин и более полугода скрывается от воинской повинности.

– Ничего, уладим, если он хороший Торопка!

И вот приехал Лавров. Он был не особенно большого роста и довольно тщедушен. Одет был неопрятно. Толстяк Живокини одел его в своё платье и направил к Верстовскому, который управлял московскими театрами.

Явился Лавров. О нём доложили. Фигура его была ужасна: брюки Живокини были ему по горло, жилет по колена, а во фрак ещё семерых завернуть было можно.

Вот как встретил его Верстовский:
– Знаю тебя, слышал… Живокини хвалит. Вот что, Иван! Споёшь хорошо – годом раньше тебя в казённые артисты зачислю и темниковской управе нагоняй дам за то, что она артиста Императорских театров в солдаты взять хочет. Провалишься же, успеха иметь не будешь – сам, собственноручно, тебя в солдаты сдам…

При таких условиях выступил Лавров в роли Торопки и уже после первой песни считался казённым артистом, а по окончании оперы – и любимцем московской публики.

1800

Лафонтен в первое представление его оперы «Астрея» сидел в ложе позади незнакомых дам и беспрестанно восклицал: «Боже мой! Как это дурно! Это невыносимо!» Соседкам его надоело слушать одно и то же, и они решились сказать ему, что пьеса нисколько не дурна, что автор её – Лафонтен – как раз славится умом и эрудицией. «Он умён? Помилуйте, да он ничего не смыслит в опере, смело уверяю вас…» В разгар спора вошёл некий господин, послушал, принял сторону дам и попросил Лафонтена покинуть ложу. Лафонтен отправился дремать в театральную кофейню, повторяя: «Удивляюсь терпению парижан. Право, они глупее меня». И он не ошибался.

1845

За обедом чиновник заглушал своим говором всех, и все его слушали, хотя слушать его было почти нечего, и наконец договорился до того, что начал доказывать необходимость употребления вина как самого лучшего средства от многих болезней.

– Особенно от горячки, – заметил Пушкин.
– Да, таки и от горячки, – возразил чиновник с важностью, – вот-с, извольте-ка слушать: у меня был приятель… так вот он просто нашим винцом себя от чумы вылечил, как схватил две осьмухи, так как рукой сняло.

При этом чиновник зорко взглянул на Пушкина, как бы спрашивая: ну, что вы на это скажете? У Пушкина глаза сверкнули; удерживая смех и краснея, отвечал он:
– Быть может, но только позвольте усомниться.
– Да чего тут позволять? – возразил грубо чиновник. – Что я говорю – так так, а вот вам, почтеннейший, не след бы спорить со мною, оно как-то не приходится.
– Да почему же? – спросил Пушкин с достоинством.
– Да потому же, что между нами есть разница.
– Что же это доказывает?
– Да то, сударь, что вы ещё молокосос.
– А, понимаю, – смеясь, заметил Пушкин. – Точно, есть разница: я молокосос, как вы говорите, а вы виносос, как я говорю.

При этом все расхохотались, противник не обиделся, а ошалел.

1860

Один храбрый и весьма достойный офицер нажил нескромностью своею много врагов в армии. Однажды Суворов призвал его к себе в кабинет и выразил ему сердечное сожаление, что он имеет одного сильного злодея, который ему много вредит. Офицер начал спрашивать, не такой ли N.N.?

– Нет, – отвечал Суворов.
– Не такой ли граф В.?

Суворов опять отвечал отрицательно. Наконец, как бы опасаясь, чтобы никто не подслушал, Суворов, заперев дверь на ключ, сказал ему тихонько:
– Высунь язык.

Когда офицер это исполнил, Суворов таинственно сказал ему:
– Вот твой враг.

1865

По какому-то ведомству высшее начальство представляло несколько раз одного из своих чиновников то к повышению чином, то к денежной награде, то к кресту, и каждый раз император Александр I вымарывал его из списка. Чиновник не занимал особенно значительного места, и ни по каким данным он не мог быть особенно известен государю. Удивлённый начальник не мог решить своё недоумение и, наконец, осмелился спросить у государя о причине неблаговоления его к этому чиновнику.

– Он пьяница, – отвечал государь.
– Помилуйте, Ваше Величество, я вижу его ежедневно, а иногда и по нескольку раз в течение дня; смею удостоверить, что он совершенно трезвого и добронравного поведения и очень усерден к службе; позвольте спросить, что могло дать вам о нём такое неблагоприятное и, смею сказать, несправедливое понятие.
– А вот что, – сказал государь. – Одним летом в прогулках своих я почти всякий день проходил мимо дома, в котором у открытого окошка был в клетке попугай. Он беспрестанно кричал: «Пришёл Гаврюшкин – подайте водки».
Разумеется, государь кончил тем, что дал более веры начальнику, чем попугаю, и что опала с несчастного чиновника была снята.

1883

Когда Потёмкин сделался после Орлова любимцем императрицы Екатерины, сельский дьячок, у которого он учился в детстве читать и писать, наслышавшись в своей деревенской глуши, что бывший ученик его попал в знатные люди, решился отправиться в столицу и искать его покровительства и помощи.

Приехав в Петербург, старик явился во дворец, где жил Потёмкин, назвал себя и был тотчас же введён в кабинет князя.

Дьячок хотел было броситься в ноги светлейшему, но Потёмкин удержал его, посадил в кресло и ласково спросил:
– Зачем ты прибыл сюда, старина?
– Да вот, Ваша Светлость, – отвечал дьячок, – пятьдесят лет Господу Богу служил, а теперь выгнали за неспособностью: говорят, дряхл, глух и глуп стал. Приходится на старости лет побираться мирским подаяньем, а я бы ещё послужил матушке-царице – не поможешь ли мне у неё чем-нибудь?
– Ладно, – сказал Потёмкин, – я похлопочу. Только в какую же должность тебя определить? Разве в соборные дьячки?
– Э, нет, Ваша Светлость, – возразил дьячок, – ты теперь на мой голос не надейся; нынче я петь-то уж того – ау! Да и видеть, надо признаться, стал плохо; печатное едва разбирать могу. А всё же не хотелось бы даром хлеб есть.
– Так куда же тебя приткнуть?
– А уж не знаю. Сам придумай.
– Трудную, брат, ты мне задал задачу, – сказал, улыбаясь, Потёмкин. – Приходи ко мне завтра, а я между тем подумаю.

На другой день утром, проснувшись, светлейший вспомнил о своём старом учителе и, узнав, что он давно дожидается, велел его позвать.

– Ну, старина, – сказал ему Потёмкин, – нашёл для тебя отличную должность.
– Вот спасибо, Ваша Светлость; дай тебе бог здоровья.
– Знаешь Исаакиевскую площадь?
– Как не знать; и вчера, и сегодня через неё к тебе тащился.
– Видел Фальконетов монумент императора Петра Великого?
– Ещё бы!
– Ну, так сходи же теперь, посмотри, благополучно ли он стоит на месте, и тотчас мне донеси.

Дьячок в точности исполнил приказание.

– Ну, что? – спросил Потёмкин, когда он возвратился.
– Стоит, Ваша Светлость.
– Крепко?
– Куда как крепко, Ваша Светлость.
– Ну и хорошо. А ты за этим каждое утро наблюдай да аккуратно мне доноси. Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь можешь идти домой.

Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя Потёмкина.

1885

О Шаляпине рассказывали все, кто только увидел его на сцене, за кулисами, на улице или в гостях или впервые услышал байку о нём. Вот две широко известные.

Шаляпин входит в свою гримуборную после десяти-двадцати повторных вызовов, долгих оваций. Два-три актёра из массовки всегда дежурят у него, готовые услужить.

– Ох, Ваня, как тяжела слава! Так и давит на плечи! – вздыхает Шаляпин, укладываясь на свой диван.
– Да! Да, Фёдор Иваныч! Как вы правы!

Шаляпин удивлённо поднимает голову с подушки:
– А ты откуда знаешь, Иван?

В другой раз – та же мизансцена, повторы и овации, та же жалоба великого певца.

– Сядьте, Фёдор Иваныч! Отдохните!
– Ах, Ваня, устала моя душа! А у неё нет места, на которое можно сесть.

1910

Анекдоты из российской прессы начала XX века

Некий проказник-мистификатор читает в «Петербургских ведомостях», что такой-то барин объявил о желании иметь на общих издержках попутчика в Казань. На другой день в четыре часа поутру наш мистификатор отправляется по означенному адресу и велит разбудить барина. Тот выходит к нему и спрашивает, что ему угодно. «А я пришёл, – отвечает он, – чтобы извиниться и доложить вам, что я на вызов ваш собирался предложить вам товарищество своё, но теперь, по непредвидимым обстоятельствам, раздумал ехать с вами и остаюсь в Петербурге. Прощайте, желаю вам счастливого пути!»

– Что может быть неприятнее полученной пощёчины?
– Две, – сказано в ответ.

Кто-то спрашивает должника: «Когда же заплатите вы мне свой долг?» – «Я и не знал, что вы так любопытны», – отвечает тот.

Умному К. советовали жениться на умной и любезной девице Б. И она, и он были рябые, с оспинами на лице. «Что же, – отвечал он, – вы хотите, чтобы дети наши были вафли?»

Один старый эстляндский помещик, у которого спальня была подле кладовой, посылал туда по необходимости во время своей болезни кухарку; но, опасаясь, чтобы она там не съела чего-нибудь или не выпила, заставлял её читать вслух молитвы или петь псалмы.

Покойный П.Р., имевший некогда собственный дом в Москве в самом отдалённом и пустом месте, держал у себя большую дворную собаку. Он чрезвычайно любил её, но принужден был продать, во-первых, потому что собака очень много ела, а во-вторых, по той причине, что за неё дали ему весьма хорошую цену. Стараясь утаить от своих соседей, что продал собаку, и устрашить воров, выбегал он каждую ночь на двор и лаял там, что в нём было силы.

– Частенько трудитесь, батюшка? – спросил врач священника на похоронах.
– По вашей милости, – отвечал с поклоном священник.

– Правду ли говорят, что вы женитесь на Носковой?
– Совершеннейшая истина…
– Что же вы… влюбились?
– Нет… Задолжал!

Офицер спрашивает солдата:
– Жениться надумали?
– Так точно!
– И на ком?
– На прачке Пелагее.
– Что, хорошая женщина?
– Так точно! Вся рота хвалит!

Когда женщина говорит «нет» – это значит «может быть». Когда она говорит «может быть» – это значит «да». Если же женщина говорит «да» – это уже не женщина.