Когда спадёт жара
18.07.2015 00:00
Когда спадёт жара– Слышь, лейтенант, ты тёплую водку любишь? – спрашивает у молодого офицера командир.
– Нет, – отвечает лейтенант, подозревая скрытый подвох.
– Отлично! А потных женщин любишь?
– Нет, – ещё более неуверенно мямлит летёха.
– Ну вот и хорошо! Поедешь в отпуск в ноябре.

Терпеть не могу жару. Это при том что половину жизни прожил в Крыму да ещё помотался по экзотическим странам, после которых зной Тавриды кажется слякотной питерской осенью. Выходит, виной тому мои северные гены? Так и не привык.

В советские годы в Севастополе военного человека иронически называли «ангиной». Почему? Представьте: жара за тридцать пять, а на тебе чёрные шерстяные брюки и форменная рубашка с длинным рукавом, в которой хлопка от силы процентов пятнадцать, а всё остальное – «стекло», душная синтетика. Рубашку даже в зной положено было застёгивать на все пуговицы и затягивать чёрным галстуком-удавкой, от которой першило в горле… В общем, ангина и есть!

Удивительно, но для Заполярья, Балтики и Чёрного моря летняя форма одежды была абсолютно идентичной. Парниковый эффект в такой одежке отменный. Рубашки натирали подмышками и ломались от соли на спине, соль проступала на брюках и галстуке, стирать форму приходилось буквально каждый день.

А главное – плетёшься в конце рабочего дня по Большой Морской, пот стекает струйками по спине, выступает на груди, струится из-под козырька фуражки на лоб, затекает в глаза… А навстречу по тротуару – девушки, девушки, девушки: загорелые, длинноногие, в лёгких полупрозрачных сарафанах, под которыми юные грудки трепещут, как пойманные форели. Девушки смотрят игриво на молодых офицеров, а у «ангины» на уме одно: дотащиться до дома, сбросить мокрую солёную шкуру и встать под ледяной душ. Можно, конечно, присесть в многочисленных уличных кафе, освежиться холодным пивом или минералкой со льдом, но проходит минута – и все выпитое проступает противными липкими каплями между телом и несвежей одеждой. Пробовал. Нет уж, увольте!

Когда же наконец в недрах Минобороны сжалились и ввели для нас летние рубашки из того же стекловолокна, но с коротким рукавом и без галстука, я был уже подполковником… А ныне смотришь на ребят в форменных рубашках из тоненького хлопка и завидуешь искренне, как завидовал товарищ Сталин товарищу Рокоссовскому.

Но это были цветочки в сравнении с жарой Афганистана, Анголы, Эфиопии, Сирии…

Лежим на пляже острова Нокра. Воздух – плюс пятьдесят, вода – плюс тридцать два градуса. Рай, но проходит час, и плавать не хочется. Не бодрит. Однажды прочёл, что в Красном море немецкая пловчиха получила шок от переохлаждения! Вода – плюс тридцать, температура тела – тридцать шесть и шесть, время пребывания в воде – тридцать восемь часов.

Девушка мечтала попасть в Книгу рекордов Гиннесса.

В тесных каютах наших кораблей не было кондиционеров, а пресную воду выдавали из расчёта по литру на брата в сутки.

В душевые подавали противно-солёную забортную океанскую воду, от которой на теле тут же образовывалась корочка соли. В умывальнике нашей каюты жил краб-отшельник и воинственно щёлкал клешнями под гул перегретого вентилятора.

Однажды в Средиземке мы пересеклись с подводниками-северянами. Врачом на той северной подлодке оказался мой однокашник Женька, и я пригласил корефана в гости. В каюте было плюс сорок восемь по Цельсию, Женька прибыл с консервами и трёхлитровой банкой спирта. В конце уик-энда мне очень захотелось умереть.

Со временем приходилось бывать на приёмах на французских, итальянских и американских военных кораблях, у этих ребят даже в гальюнах работает кондишен, и виски со льдом идёт на русское «ура», и джин с ледяным тоником. Однако выходишь на палубу и…

В Афгане, под Кандагаром, пришлось экстренно запрыгивать внутрь бэтээра… Снаружи – плюс шестьдесят, в броне – за семьдесят…

– Сидеть, доктор! – коротко рявкнул брутальный комбат на мою попытку выглянуть наружу. – Пулю захотел?

Когда в бронированной духовке начинают закипать глазные яблоки, невольно хочется, чтобы прилетела спасительная пуля и мучения прекратились.

Как там у моего товарища, поэта Вити Верстакова:

Опять жара за пятьдесят.
Пески взметнулись и висят.
Ты лезешь в бронетранспортёр,
Как в полыхающий костёр…
Так оно и было.


Зато в каждой афганской части была своя сауна с артезианским бассейном. Останавливаешься на ночлег – и тебя тут же приглашают. Парилка – плюс сто двадцать, не меньше, следом – ледяная купель. Заход, второй, пятый… и чувствуешь, что ещё поживёшь. Выходишь из бани в азиатскую ночную прохладу, в какие-то плюс тридцать семь или сорок, и с удивлением замечаешь, что не потеешь под лохматыми южными звёздами. Нечем потеть!
Сосед Вова Эйнштейн говорит, что бабаи (дедушки на Востоке) обожают в солнцепёк сидеть под чинаром в тёплых халатах и гонять зелёные чаи. Пожил и я бабайской жизнью – помогает!

Насчёт потных женщин. Помню, как обнял душной экваториальной ночью прильнувшую медсестру-африканку.

В ветвях деревьев похохатывали обезьяны, в глубине чащи кто-то кого-то с рычанием кушал… От женщины вдруг пахнуло таким диким, пряным, нашатырным мускусом, что я ощутил себя на нижней ступени человеческой эволюции. И… остро захотелось в дождливый октябрьский Ленинград.

Элитные танцовщицы из Гамбии мускусом не пахнут, и кожа у них под ладонью напоминает тело дельфина, но это было много лет спустя, такие девушки недоступны младшим офицерам…

На дизельной подлодке шестьсот тринадцатого проекта у врача не было ни собственной каюты, ни даже амбулатории. Операционная при необходимости разворачивалась прямо в кают-компании. Здесь же на дерматиновом диванчике было моё спальное место во время корабельной стажировки. Стояла адская жара, и, просыпаясь, я неизменно обнаруживал под собой на дерматине лужицу пота. Вместо воды для умывания выделялись ватные тампоны, смоченные спиртом. Моряки умудрялись использовать их как жвачку.

Жарким июльским севастопольским вечером я возвращался домой после суточного дежурства. Инструкция предусматривала вахтенному офицеру возможность отдыхать ночью, «не снимая снаряжения и не раздеваясь». В изрядно примятой, пропитанной потом стеклянно-шерстяной форме я чувствовал себя отвратительно. В этот миг меня притормозила очень красивая девушка. Кажется, она спросила, как пройти к древнему Херсонесу. Вопрос был нелепым: руины древнего городища в каких-то ста метрах. Отвечая милой девчонке, я думал лишь о том, как недостойно выгляжу… Естественным желанием при этом было как можно скорее попрощаться.

– Погодите! – воскликнула девушка, когда я уже собрался продолжить свой путь. – Погодите! Ведь вы очень не хотите уходить. Ведь не хотите? Ну, товарищ капитан!..

С тех пор у меня в кабинете всегда висел комплект чистой и выглаженной летней формы, но такой девушки до конца службы я больше не встретил.

Много лет подряд я приезжал в Крым в конце августа, ближе к традиционной пересменке погоды, и оставался весь бархатный сезон, порой до первого снега.

В августе ещё жарко, и в подъездах хрущёвок распахнутые двери прикрывались марлевыми пологами. Пахло малосольными огурчиками, вареньем, молодым вином, и голова шла кругом, пока восходил к себе на пятый этаж. Неужели так пахнет в салоне машины времени?

Балкон моей съёмной квартирки был заплетён созревавшей изабеллой, а окна заклеены фольгой. Южный отдых грешен. Ему не нужен яркий солнечный свет. В такой квартире останавливается время, исчезает грань между ночью и днём, и пока не спадала жара, приходившие ко мне подружки ещё в прихожей сбрасывали одежду.

Каждое восхождение на пятый этаж заканчивалось холодным душем и долгим лежанием под стареньким вентилятором. Плоская гудроновая крыша хрущёвки, казалось, вот-вот расплавится и протечёт в квартиру чёрным смоляным адом.
В тот день я затеял мальчишник с местными бардами и с утра таскал в квартиру продукты и напитки. Термометр показывал шестьдесят градусов на солнце. Почти как в афганской пустыне!

Сначала я притащил две полные сумки овощей и полчаса отдыхал. Потом – две сумки фруктов, сыров и мясных деликатесов… И, наконец, десять бутылок шампанского и столько же «флаконов» рислинга и алиготе. Разместив покупки в холодильнике, принял душ, переоделся и отправился в город пообедать. Спустившись до третьего этажа, вдруг почувствовал, что… умер. Сначала в голове лопнул яркий оранжевый шар, заполняя ядовитым туманом весь черепной свод. Сил хватило только опуститься на ступеньки лестничного пролёта и прислониться спиной к стене…

Окружающий мир полностью растворился в оранжевой субстанции. Я перестал различать свет, запахи и звуки… Наконец из апельсинового омута вырисовался циферблат наручных часов. Судя по расположению стрелок, я просидел на лестнице тридцать пять минут. Сил хватило лишь на то, чтобы осторожно подняться обратно в квартиру, смочить холодной водой простыню и завернуться в импровизированный саван…

В тот вечер среди моих гостей был врач-невролог.

– Может, прямо сейчас ко мне на коечку? – ласково предложил доктор.
– Не дождёшься! – парировал я, однако весь следующий день не выходил из квартиры. Надрывно гудел старенький вентилятор, фольгированная комната хранила полумрак, однако стоило лишь высунуть нос на балкон, как в голове, будто в электрическом чайнике, начинали закипать оранжевые пузырьки. Чтобы ни с кем не общаться, я выключил телефон, а вечером всё же отправился в город поужинать и вернулся домой на такси почти в полночь с двумя бутылками ледяного брюта.

Площадка третьего этажа была застлана чистой скатертью, на которой сидели по-турецки две загорелые девушки лет двадцати пяти. Они пили кофе из стильных фарфоровых чашек. Судя по приоткрытой двери одной из квартир, к соседке пришла закадычная подружка, но жара выгнала их на лестницу.

Я пожелал девчонкам приятного кофепития и, поднимаясь по лестнице, услышал вслед:
– Вот заехал на пятый этаж приятный мужчинка, а до сих пор не проставился…

В ту ночь мы спускались за шампанским ещё три раза.

– Хочешь незабываемого крымского приключения – не закрывай дверь, – шепнула моя соседка, уходя провожать подругу на такси.

Всё, что было потом, мне приснилось или произошло наяву? Жара, однако…

Спустя год я приехал в Крым и жил уже в другой квартире – с георгинами, астрами и хризантемами под окном. В жаркий День знаний меня раскрутили во дворе на шампанское три юные лицеистки.

– Проси взамен чево хошь! – с игривым подтекстом воскликнули студентки, опустошив восемь бутылок ледяного игристого вина.

В смысле «чево хошь» я был в тот день сыт, как питон, проглотивший свинью, а потому выдал девчонкам тяпки-грабельки из хозяйкиной кладовки и попросил убрать цветочную клумбу. Той же ночью закончилось жаркое лето, и почти неделю за окнами бушевал шторм.

Как там у моего друга Коли?
Мой друг потратил жизнь, бродя от дома к дому.
Опомниться ему пора и не пора…
Но что такое жизнь? Все будет по-другому,
Когда спадёт жара, когда спадёт жара…


Действительно, «но что такое жизнь»? Мой друг, профессор и большая умница, молвил однажды, что, как ни крути, а смысл человеческой жизни состоит в получении удовольствия. Удовольствия могут быть не только пищевыми и «половыми», но и эстетическими – например, от творчества, от работы, от созерцания прекрасного… Удовольствия могут быть примитивными и даже низменными, что не снижает их ценность для отдельно взятого индивидуума. Так, цивилизованная девушка и девушка-дикарка ценят свои прелести одинаково, но распоряжаются ими по-разному. Пока человек получает удовольствие от жизни здесь и сейчас, он счастлив. Если с удовольствием вспоминает прошлое, значит, жизнь прожита не зря… С возрастом у мужчины появляется возможность платить за удовольствия – дорогие, но предсказуемые.

Теперь, приезжая на юг, я снимаю квартиры с кондиционерами, наслаждаясь струящейся в квартиру прохладой, когда за окном сорок по Цельсию. Почему же тогда ночами возникает щемящая тоска по раскалённому чреву бронетранспортёра и лужице пота на дерматиновом диванчике в кают-компании дизельной подводной лодки, по стареньким вентиляторам, по «стеклянной» офицерской рубашке с галстуком-удавкой, по подъездам хрущёвок, раскрытые двери которых источают запахи домашнего вина и солений, и бронзовым девчонкам, гонявшим полуночные чаи на лестничной площадке? Почему нынешние удобства порой так хочется поменять на неуютное прошлое?

…Ни времени, ни сил, и всё давно знакомо –
И будних дней лафа, и завтра – как вчера…
Прощай, моя печаль, всё будет по-другому,
Когда спадёт жара, когда спадёт жара..
.

Владимир ГУД,
Санкт-Петербург
Фото: Fotolia/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №27, июль 2015 года