В тот день мы с Юлькой спасались от ливня под козырьком подъезда жилого дома. Когда шквальный ветер стал задувать дождевую шрапнель и туда, мы заметили, что домофон неисправен, и переместились в облупленный полутёмный подъезд.

Стояли, не обнимаясь и даже не разговаривая. Уже через час, отогреваясь глинтвейном в кафе, мы примем решение взять в отношениях паузу, чтобы не расстаться сразу и насовсем, ну а пока стояли и молчали. Юлька простуженно шмыгала носиком и отводила глаза, всем видом подчёркивая кульминацию мелодрамы.

Хлопнула дверь, и в подъезд, поспешно складывая светлый зонтик, вошла девушка в стильной льняной курточке и белоснежных бриджах. Скользнув по нам равнодушным взглядом, незнакомка зацокала шпильками по лестнице к лифту.
Я успел заметить, что девушка великолепно сложена. Юлька успела заметить, то, что заметил я, и презрительно фыркнула.

Спустя час, в кафе, я примирительно накрыл рукой зябкую Юлькину ладошку.

– Моя задница ничуть не хуже! – сказала Юлька и решительно убрала руку.

К тому времени я успел забыть незнакомку в подъезде, а если честно, то почти успел забыть: её идеальные мускулистые формы успели переместиться в тайники подсознания, откуда творцы извлекают запылённые экспонаты для вдохновения, а ремесленники – для мастурбации.

– Не хуже чем чья? – с недопониманием переспросил я.
– Не прикидывайся! Ты впился в эту задницу глазами, ты просто жрал её, как… ну не знаю кто… Ни одна зверюшка так жадно не жрёт.
– Тебе показалось, – улыбнулся я. – Я её только укусил, но быстро-быстро, и…
– Нежно-нежно, – примирительно улыбнулась Юлька, возвращая ладошки на стол. – Ладно, мир! Но признай, сейчас же признай, что мои шарики не хуже… И потом, я моложе её!

Юлька действительно выглядела чуть моложе незнакомки, но по «шарикам» ей уступала, о чём я предпочёл умолчать, и мы помирились.

Идиллия длилась до сентября, когда Юльку накрыло обострение хронической жажды жизненного драйва, а я вместо того, чтобы угождать ей, взял и сорвался в «идиотский Крым».

Октябрьский Петербург – Мекка депрессии и хронических насморков, когда даже собственное загорелое тело в зеркале фитнес-центра вызывает приступ романтической стенокардии, а вода способна забраться в немецкие влагостойкие ботинки.

В тот день фотограф промочил ноги, снимая заляпанный листвой мостик на канале Грибоедова, а когда шальная капля дождя попала на объектив фотокамеры, а другая прицельно шлёпнулась за ворот куртки и потекла между лопаток, я вспомнил, что рядом есть «то самое» кафе. После чая с рюмочкой рома осталось припомнить «тот самый» подъезд, открыть запасники чувственного «Эрмитажа», и…

Здесь было сыро и одиноко, как может быть одиноко в осеннем чужом городе и чужом подъезде, когда человеку совсем некуда пойти. Ассоциации творца здесь не возникали, а заниматься сентиментальным чувствоблудием вдруг показалось недостойно-нелепо-постыдным.

В тот самый миг, когда я собрался уходить, отряхивая от воды другой, уже осенний, зонт, в подъезд вошла она. Скользнула взглядом по мокрому фотографу, зацокала сапожками по лестнице… Я успел заметить, что сегодня на ней плотные чёрные джинсы. Она оглянулась и насмешливо произнесла:
– Явился всё-таки?.. Что ж, пойдём.
– Вы… это мне? – спросил я, подымаясь следом к лифту.
– Нет, это я Достоевскому. Фёдор Михайлович проживал неподалёку, но частенько захаживал и сюда. Как ты думаешь, зачем?

Мы пили чёрный чай с красным вином на тёплой, уютно обставленной кухне.

– Дарджилинг? – спросил я, делая осторожный глоток из дымящейся чашки. (Сорт чая. – Ред.)

Незнакомка удовлетворённо кивнула.

– Уорр’з Винтедж Порт? – отметил я, пригубив из глубокого фужера. (Разновидность креплёного вина. – Ред.)
– Меня зовут Элла, – представилась хозяйка квартиры. – Здесь вы ошиблись, мой порто будет попроще… Как вас?.. Володя? Я оставлю тебя ненадолго. Поскучай, пофантазируй…

Она сказала «пофантазируй». Петербург славен сюрпризами, и не всегда приятными…

Потягивая безупречный порто, я думал о том, что может произойти в следующие несколько минут. Разгневанный мавр с мордобоем? Но я покуда одет. Остап Бендер в милицейской фуражке? Но в моём паспорте красуется штамп о разводе. Дон Корлеоне на пару с угрюмым врачом-трансплантологом? Но я не так молод, чтобы зариться на мою печень…

Элла вернулась в ультракоротком халатике, по-мужски оседлала высокий барный стул, насмешливо спросила:
– Ты пришёл сюда пить портвейн? Или поесть? Не-е-ет? Так зачем же ты… сюда пришёл? Только честно! От этого зависит твоя судьба.

И я рассказал про майский дождь и про нас с Юлькой, про музейные запасники и творца с ремесленником, и…

– Начнём с того, что сейчас ты будешь сапёр, – благосклонно перебила она. – А я – мина. Гадкая, вредная, непредсказуемая… Сможешь извлечь взрыватель – выберешь себе любую роль, а не сможешь…
– Взорвусь? – попытался подсказать я.
– Ты просто уйдёшь домой, – рассмеялась Элла. – Не допив чай и портвейн. А я вылью твой фужер. Как думаешь, куда вылью?.. И что потом сделаю?.. А потом я тебя забуду. Для мужчины самое страшное – быть не убитым, а забытым. То есть когда о тебе не вспоминают… вообще… никогда… ни с кем… никак. Ну же…

И я был ее сапёром, в липком ужасе очищавшим неведомый взрыватель от суглинка и лесных муравьёв. Я был четвертованным монахом, читающим губами её манускрипты, был её кавалерийским седлом, клинком для её тесных ножен и сосудом для её шампанского. Я был врачом неотложки, наблюдающим панический галоп её сердца и эпилепсию глазных яблок, когда зрачки разворачиваются внутрь красивого лица и не желают возвращаться обратно.

Потом я уснул. Не помню, как это произошло, помню, как она ласково произнесла: «Пора вставать». Вслед за этим я узнал, что прошло полтора часа, а когда она успела прийти в себя, мне так и осталось неведомо.

К тому времени я знал, что женщина всегда стремится накормить любовника, который сделал ей хорошо, а уж если любовник запустил её в космос…

Но вместо совместного ужина я сидел в неопрятном бистро и рвал зубами подгоревшую куру гриль, как неделю не кормленный камышовый кот. Нет, ей и вправду не стоило видеть, как жадно я умею жрать. В последний раз у меня так было после девушки-бразильянки, но тогда мы были вдвоём с приятелем, доктором-маммологом Мишуткой, и после пяти (!) заездов девица сказала, что нам ещё рано на карнавал, куда она собиралась нас пригласить.

В бистро сидела молодая мамаша с капризным сынишкой и уговаривала хныкающего отпрыска: «Видишь, как хорошо и с каким аппетитом кушают дяди? Они хорошо потрудились и хорошо едят!»

Я жрал запечённую курицу и думал: выгнала она меня или нет? По логике вещей, выгнала, не поцеловав, не угостив ужином, не сказав на прощание «позвони» или «приходи через неделю»…

Элла сказала только, что мы сработали «на восемь баллов по Рихтеру», и уже это само по себе замечательно.

– Девять баллов, – сказала она, – это когда на месте проспектов возникают каньоны и водопады. Нам это ни к чему. И ещё я считаю, что в любви после восьми никак не должно быть семь или шесть… Любовникам лучше расставаться на высоте страсти.

В общем, я понял, что если почувствую себя в силах встряхнуть её на восемь магнитуд по Рихтеру, то снова могу прийти в этот подъезд.

За окнами бистро начался дождь. Я жрал курицу и вспоминал свой собственный настоящий сейсмический опыт.

Три с половиной балла было в Крыму. Тогда в серванте тихонько позвякивали фужеры и покачивалась люстра, которую мне только что подвесил знакомый электрик дядя Толя. А ещё было ощущение, что я лежу в купе скорого поезда и вагон тихонько толкнуло «взад-вперёд», а потом поезд медленно тронулся. С кем не бывало?

Тогда, в Севастополе, на лестнице послышался шум – это соседи, несмотря на поздний час, похватав деньги, документы и самые нужные пожитки, гурьбой устремились во двор. Тут же в мою дверь постучали:
– Вова! – истошно орала соседка по площадке, военторговская продавщица Ира. – Вова! Землетрясение! Все во двор!

– Сейчас, – зевнул я и отправился досыпать. После всего, что я успел повидать в жизни, не хотелось во втором часу ночи скакать по лестнице в труселях или старых трениках и, сидя на детской площадке, обсуждать с соседями – упадёт или не упадёт наш дом… Знакомый геолог утверждал, что именно первые толчки и бывают самыми сильными. Значит, после трёх баллов не следует ожидать пяти или шести… А в любви?

Сколько было по Рихтеру у нас с Юлькой в тот туманно-опаловый февральский день? От силы баллов пять. Словами поэта – «когда в ночи по дому бродят трещины». Мы сидели в квартире моего друга Саши, медленно пили шампанское и смотрели друг на друга. За окном и в комнате загустевали зимние сумерки.

– Твой друг, наверное, скоро вернётся? – нервно спросила Юлька. – Я так не смогу…

В этот миг позвонил Саша, участливо спросил, получилось у нас или нет.

– Приезжай, – обречённо вздохнул я.
– У меня есть ещё дела в городе… Часа на три, – обнадёжил друг.
– Три часа? – переспросила Юлька. – Ну, тогда пожалуй…

Вот тут-то нас и встряхнуло на те самые пять баллов.

А дел в городе у Саши в тот вечер никаких не было. Напротив, Саша так устал на работе, что заехал в… бордель.

Это чистенькое и очень законспирированное заведение содержали три хорошенькие студентки, зарабатывая в узком кругу надёжных лиц достойную прибавку к стипендии.

– Девчонки! – с порога взмолился Саша. – Девчонки, мне надо просто поспать у вас часика два. Глаза слипаются, я только что едва не выехал на тротуар.

Студентки изумились, но искупали Сашу в ванне и уложили в чистую постель. А спустя два часа самая красивая из них вошла в комнату и шепнула:
– Саша! Или забери деньги обратно, или выбери кого-то из нас! Что с тобой случилось, с таким молодым, сильным и жизнерадостным, что ты спать сюда припёрся? Мы в шоке!

Тут Саша признался, что не мог вернуться домой, потому что дал ключи другу, чтобы тот… там… со своей девушкой… Но девушка никак не может решиться. А Саше дико захотелось спать.

И вот тут у друга со студенткой и произошло баллов на шесть по Рихтеру. При шести баллах уже начинаются рушиться каменные строения.


А мы с Юлькой через три года постепенно дошли в своей страсти до вялого позвякивания фужеров и толчка отъезжающего от перрона поезда. Тут впору или расставаться, или размножаться и вместе стареть… Последнего никак не желали ни Юлька, ни я.

Пока рвал зубами в бистро подгоревшую куру, вспомнилась Рита, её сияющее в лунном свете великолепное тело. Тела очень хотелось. Но Рита после двухчасовой «борьбы» заявила: «Или мы навсегда остаёмся добрыми друзьями, или… мы сейчас спускаемся с кровати на пол и жёстко, беспощадно этим занимаемся, но как только иссякнем, ты уйдёшь навсегда, и больше мы с тобой не знакомы».

Хотелось быть её добрым другом. Но в тот же миг случилось прозрение: я буду лежать до рассвета рядом с этим великолепием, пуская инфернальные слюни, буду многие месяцы, а может и годы, писать этому телу романтические письма, а тело преспокойно впустит в свою постель кого-то другого, а потом выйдет замуж, будет размножаться и лишь позднее, подурнев, может быть, вспомнит, что был в её жизни такой идиот – «добрый друг»…

– На пол! – пожелал я. И всем «юношам, обдумывающим житьё», до сих пор советую в подобных случаях идти «на пол».

«Страшен русский секс – бессмысленный и беспощадный!»

И было у нас с Ритой минимум семь баллов по Рихтеру, и брёл я на рассвете домой по пахнувшему майской сиренью южному военному городку, покачиваясь от счастья…

И чуточку от боли: ведь мы не знакомы с ней больше, мы не знакомы… Так оно и случилось. Но… Я знаю, что Рита до сих пор меня вспоминает. Как доброго друга или недоброго… Мне всё равно.

Выйдя из бистро, я пошёл вдоль канала по направлению к Невскому. В голове роились стихи:
О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях…

Подрагивая в гриппозном ознобе, мимо проплыл экскурсионный катер. На палубе посудины было всего две туристки. Девушки кутались в одеяла, чем-то грелись поочередно из плоской бутылочки и, угадав во мне «сейсмолога», приветливо помахали ладошками. Некоторое время мы двигались параллельно, а потом катер стал обгонять меня и нырнул под мост. Как там дальше у Пастернака?

Достигнутого торжества
Игра и мука –
Натянутая тетива
Тугого лука.

Так вот она какая, формула страсти! И в тот же миг я понял: к Элле больше не приду. Тетиву просто невозможно держать всё время предельно натянутой. Рано или поздно рука лучника ослабнет. Даже 7,9 по Рихтеру Элла мне не простит… А может, к ней стоит прийти так, как ходят удачливые игроки в казино? Ради куража, но не результата?

А ещё вспомнилась Лина. Маленькая гибкая художница нежно встряхнула меня в ночи и спросила: как может висеть во сне летучая мышка?

– Какая мышка? Почему висеть?

Детский вопрос. Лине неполных восемнадцать. Мне тридцать четыре... Параллельные миры.

– Но ты ведь художник? Вот и отвечай!

Ах, вот в чём дело, писатель – тоже художник, и это она мне как художник художнику… Стряхивая остатки сна, постепенно увлекаюсь и спустя час мы заканчиваем образ спящей вниз головой летучей мышки. Сколько же у нас было с Линой, если по Рихтеру? Ну, баллов шесть, от силы шесть с половиной. Почему я не могу Лину забыть?

Сегодня Лине под сорок, она иллюстрирует сказки народов мира в знаменитом парижском издательстве. Поручая ей тот или иной проект, начальство никогда не вмешивается в процесс, потому что это не просто рисунки, а «рисунки от Лины», потому что Лина – лицо издательства. Но, может быть, поэтому красивая Лина никогда не была замужем?

У таланта судьба нелегка,
У художника жизнь одинока.

Подобно хрестоматийному злодею, я иногда прогуливаюсь вдоль канала Грибоедова, «в том самом месте», поздней осенью, когда шаркают по лужам шлёпанцы кленовых листьев и обостряется сезонный ринит водосточных труб.
В такие минуты хочется зайти в тот самый подъезд. Но я снова и снова прохожу мимо. До чего же прав оказался гений Пастернака:
Я вывел бы её закон,
Её начало,
И повторял её имён
Инициалы.

Именно «её имён», а не её имени, потому что для художника женщина многолика.

Знаю, что Элла тоже ждёт. Особенно осенью, в последней декаде октября. Я вижу, как она входит в подъезд и, отряхивая зонт, близоруко щурится, пытаясь разглядеть в сумрачных углах силуэт или хотя бы тень былого острейшего приключения.

Она не оставила номера своего телефона, она сказала: «Когда ты снова придёшь, я это почувствую».

Даже если Элла «не одна», даже если её прихожую заполняет громоздкая детская коляска, она всё равно вслушивается из-за массивной стальной двери в звуки вечернего подъезда.

На «шестую осень» я повстречал Эллу на набережной канала. Она действительно катила детскую коляску и выглядела усталой, а ещё отрешённой по отношению к мужчине, который шёл рядом, делая вид, что помогает. Мужчина был немного постарше Эллы, и это всё, что я успел заметить. Он выглядел как идеальный агент наружки, которого невозможно ни по каким отличиям выделить из толпы – «такой как все» и «никакой». О нём можно было судить только по лицу жены – не сапёр, не лучник и не сейсмолог.

Наши взгляды встретились, и глаза Эллы распахнулись, будто собирались втянуть в себя всю ленту петербургского канала вместе с осенними деревьями и со мной. В тот же миг мы разминулись…

Признаюсь, мне очень хотелось обернуться. Спиной я почувствовал то же самое…