И что прикажете говорить диспетчеру «Скорой»? Дело в том, что у нас с мамой всегда были сложные отношения, а в последнее время они особенно обострились. Она была одержима идеей переезда ко мне. Да не дай бог! У мамы нелёгкий характер, у меня – тоже не сахар. Каждое воскресенье она проводила у меня. Телевизор смотрим – ссора. Чай пьём – опять ссора.

Конечно, со временем я забрала бы её к себе. Оттягивала этот момент: всё-таки пока мама на ногах, сама себя обслуживает. Три раза в неделю приезжала к ней: убирала, готовила, ходила по магазинам. Звонила каждый день, и не по разу.

«Скорая» приехала быстро. Врач спросил о самочувствии – мама пошевелилась и не ответила. Повторили вопрос – снова молчание. Её попытались перевернуть на спину – сердито сбросила руку и ещё больше вжалась в стену, закостенела.

Фельдшер посмотрела на меня. Я вздохнула, пожала плечами и выразительно возвела глаза к потолку. Дескать, а мне-то приходится терпеть эти выкрутасы каждый день. И тогда фельдшер негромко, но отчётливо произнесла: «Вот сука, а?» – в адрес мамы. Доктор отвёл глаза и деликатно промолчал. Сделал вид, что не услышал».

Вообще на меня по роду деятельности часто ссыпают камни с души и вываливают побрякивающих костями скелетов из шкафа. Но чтобы такого скелета! Ошеломлённо переспрашиваю:
– Вот так прямо и сказала? «Сука»? Не может быть! Наверное, вы не расслышали.

Собеседница поднимает на меня слепые от боли глаза – и я понимаю: всё правда. Так и было.

– Тогда, – продолжает она, – маму увезли в больницу, где выяснилось, что у неё произошёл разрыв аневризмы. Через три дня мама умерла. Всё это время я не отходила от её постели, спала на стульях. Держала её руку в своей, шептала самые ласковые слова. Перед смертью мама сказала: «Какая ты у меня хорошая. Как беспокоишься обо мне, ухаживаешь. Спасибо, доченька».

Она меня простила, но я-то себя – нет! Я предала её, когда сообщнически трясла головой, возводила глаза к потолку, вздыхала и «понимающе» переглядывалась с фельдшером. Так сказать, была её союзницей против мамы, дала моральное добро, и она произнесла чудовищные слова.

А мама почему в тот момент молчала? От характера, от упрямства, от невыносимой боли, наконец. Не хотела признать непривычное состояние, недуг свой. Всё в ней негодовало: как она, до сих пор такая сильная характером и телом, волевая, – и вот лежит беспомощная. Услышала в моём голосе нотки раздражения – и обиделась, замкнулась, зажалась, как малый ребёнок.

– Но вы тогда возмутились этим хамством фельдшера? Даже не хамством – преступлением. Должностным и человеческим.

Собеседница отводит глаза. Нет. Она не сказала ни слова.

Может, объяснить это стрессовым состоянием? Мы часто в таких ситуациях растеряны, подавлены, зависимы от людей в белых халатах. Но ведь можно было наутро поднять шум, пойти к главврачу, написать заявление.

Никуда она не ходила, ничего не писала. Сначала забегалась с мамой, потом – с похоронами, а потом… Какой смысл, ничего уже не изменить: маму не вернуть. Значит, фельдшер продолжает ездить на вызовы. И если ей что-то не нравится, раскрывает рот и… по полной выливает на больного дерьмо. Под деликатное молчание врача.

– Но нельзя же это так оставлять. В какой день вызывали эту бригаду, в какой час? Можно же восстановить, узнать у диспетчера…

Она качает головой: поздно, поздно. С той поры прошло семь лет. Женщина все годы носит это в себе. В который раз прокручивает в голове, не может забыть то утро, когда она переглянулась с фельдшером. Мама лежала спиной и не видела, но слышала одобрительное молчание дочери. Её предательство.

Про собеседницу больше не будем – ей с этим жить всю жизнь. Да и с фельдшером всё ясно. Даже если найдём эту хамку в белом халате – и что? Получит она выговор, общественное порицание какое-нибудь, дисциплинарное взыскание. Лишится денежной надбавки (что вряд ли: много времени прошло).

Пациенты беззащитны перед медиками. Перед любым другим хамством мы хотя бы одеты. Перед людьми в белых халатах уязвимы и «раздеты»: болью, стыдом, слабостью, немощью. Не говоря о том, что раздеты в прямом смысле слова.

Медики меня не поддержат.

– Это пациенты – беззащитные овечки? Да это врачи беззащитны! Поездите-ка с неотложной помощью сутки, узнаете, почём фунт лиха!

Ездила. Знаю. И топтание на морозе перед закрытыми дверями подъезда, и пьяные рожи, и вонючие бомжи, и неподъёмные носилки, и науськиваемые бойцовые собаки, и оскорбления, и угрозы…

Условия труда тяжёлые. Тяжелейший график работы: сутки через трое. Это для фельдшеров. Для докторов, которых не хватает, – через двое.

Простодушно спросила мужа, отчего у них на заводе не вводят такой же график.

– Сутки работать? Ты в уме?
– Ну, пусть не сутки. Хотя бы двенадцать часов. С отсыпным, выходным.
– Да хоть двенадцать часов – какой нормальный директор на это пойдёт? Ему план, качество продукции, выработка нужны. Железо не выдерживает, станки приходится отключать: им остыть нужно. Да и работник после восьми часов уже бывает никакой. Рука дрожит, может совершить неверное движение, глаз утомляется – а тут точность нужна. Детали запорет, а они дорогущие, импортные.

О, это уже интересно. Детали жалко, а человеческие здоровье и жизнь?.. Работа на «скорой» напряжённей, чем за станком, изматывает физически и морально. Тут впору вводить сокращённый рабочий день – а они вкалывают сутками! Хотя медиков такой график вполне устраивает, они сами выступили его инициаторами. Их можно понять: оттрубят сутки на автопилоте – и три дня свободны. Можно ещё на одну работу устроиться. Даже на две.

А больные? Вот ещё один рассказ.

«Сразу оговорюсь: я бесконечно благодарна врачам, столько раз спасавшим жизнь моему мужу. Настоящим профессионалам и Людям с большой буквы. Но вот последний случай…

У мужа под утро случился очередной приступ мерцательной аритмии. Вызвали «скорую». Нужно было очень медленно вводить лекарство в вену. Два кубика – две минуты. Фельдшер-паренёк надавил на поршень и вогнал полную дозу в долю секунды. Не нарочно – видимо, просто дрогнула занемевшая, одеревеневшая, утомлённая рука. Он этих уколов в вену за сутки, может, полсотни сделал.

После стремительного действия лекарства муж схватился за голову и закричал:
– Ой, голова! Сейчас лопнет от боли!

Я со слезами умоляла доктора помочь. Врач, сам бледный, не выспавшийся, зелёный, с кругами под глазами, с минуту (показалась вечностью) молча смотрел на реакцию больного. Вероятно, судорожно думал, что предпринять. Наконец «въехал»: покопался в чемоданчике и дал таблетку».

«Скорая» – это служба, которая может нам всем понадобиться в любой момент, каждую минуту. Никто из нас не застрахован от несчастного случая. И вот вместо свежих, полных сил, энергичных людей приезжают выжатые как лимон, подстёгивающие себя кофеином (да чего греха таить, порой чем и покрепче), не совсем, простите, адекватные от бессонницы люди. Какую помощь они окажут после 24-часовой смены? Им самим в этот момент нужна скорая помощь… Им бы рухнуть на койку и спать, спать, спать. Это нормальная реакция нормального человека на сутки напряжённого труда.

Но зарплата медиков такова, что они не «спят, спят, спят», а, плеснув в лицо ледяной водой и выпив крепчайшего кофе, снова идут в смену, только дневную. И так по конвейеру.
Вам не страшно? Мне – да.

Возвращаюсь к фельдшеру. В ту минуту, обозвав пациентку, она явно была не человек. Дело было под утро. За спиной почти 24 часа адской работы, врачи сами её так называют. Железу нужно остыть, а она ведь тем более не железная. Выплеснула своё истинное отношение к больным. Не совладала с собой после суток на ногах. Просто устала. Просто сорвалась. Просто назвала сукой.