Мы говорили о том, кто у нас на курсе стучал или мог стучать на своих товарищей, стучал начальству и так называемым компетентным органам. Договорились до того, что каждому из нас рано или поздно предлагалось стать так называемым секретным сотрудником – сексотом.

Пожалуй, я и вправду счастливый человек, хотя бы потому, что в безоблачном студенчестве не удостаивался подобных предложений. Моё знакомство с органами началось с двери, обитой дерматином цвета свежей артериальной крови. Дверь находилась в тупике штабного коридора, и написано на ней было только одно слово: «ЛОМАКИН». Не звание, не должность, не предназначение кабинета, а именно «ЛОМАКИН».
«Интересно, кто такой Ломакин?» – подумал я, но спросить никого не решился, а потом и вовсе позабыл об этом до тех пор, пока однажды вечером передо мной не раздвинулись мокрые кусты сирени и оттуда не выглянул кругленький плешивый человечек, который с видом дворцового заговорщика приложил палец к губам.
Знакомство продолжилось в густом кустарнике.
– Вы меня узнаёте, Владимир? – спросил коротышка с майорскими погонами на плечах. – Как же так, Владимир? Год служите в гарнизоне и меня не знаете? Я Ломакин! Да-да, тот самый… майор Ломакин – начальник особого отдела. А вот я про вас много всякого-разного знаю!
– У вас такая работа… – растерянно пробормотал я.
– Вот-вот! – просиял особист и вполголоса пропел:
Ра-бо-та у нас та-ка-я,
За-бо-та наша та-ка-я,
Жила бы страна род-ная,
И не-ту других забот…
Он приглашающе по-дирижёрски взмахнул пальчиком, и мы продолжили вместе и чуть погромче:
И сне-ег, и ве-тер, и звёзд ночной полёт!
Меня моё сердце в тревожную даль зовёт!..
Заглянувший в кусты (очевидно, по нужде) прапорщик, увидев нас, ломанулся обратно, как медведь сквозь валежник.
– Замечательно! – воскликнул Ломакин. – А вы, я слышал, уезжаете, юноша?
– Уезжаю, – ответил я. – На полгода. В командировку в составе целинного батальона.
– Замечательно! – просиял майор. – Поезжайте! А вот когда вернётесь – дайте знать, покалякаем… О чём? Расскажете, о чём говорили офицеры, ну, мало ли о чём офицеры вдали от дома говорят…
Ломакин уходил, вернее, катился по аллее, напевая:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди…

– Меня завербовали, Григорьич, – поделился я своей бедой с начальником медслужбы гарнизона. – Мне не с кем поделиться этим, кроме вас. Как быть?
Старый подполковник вздохнул, достал из ящика стола армейскую флягу, плеснул разведённого спирта: мне – в керамическую кружку, себе – в стакан с засохшим вчерашним чаем. Молча выпили.
– «Семнадцать мгновений весны» смотрел? – спросил начмед. – Помнишь, с какой брезгливостью Штирлиц расстрелял своего сексота? Так вот, Вова… мы для них в этом деле – расходный материал, а никакие не разведчики, мы для них не люди вообще. Стукач – он и в Африке стукач. Как быть, спрашиваешь? А никак. Поезжай в командировку. А по возвращении включи дурака.
Так я и сделал. Вернее, сделал ещё лучше: вернувшись из полугодовой командировки, «забыл», о чём просил меня начальник особого отдела. Так и сказал ему об этом, когда он неожиданно возник в липкой февральской мгле из-за угла офицерской столовой.
– Забыл, говоришь? Бывает, бывает… Но ведь вы там говорили о чём-то? Ведь говорили?
Я простодушно поведал Ломакину, что долгими вечерами мы только и делали, что обсуждали, как лучше убрать урожай, помочь колхозникам, а когда умер Брежнев, собрались в заводской столовой, выпили по рюмке (да, было и такое!), но мы горевали и выразили готовность сплотиться ещё теснее, поддержать генеральную линию партии…
На лице майора отразилось такое разочарование, что я тут же поспешил его уверить:
– Да, да! Горячо поддержали! Неужели вы думаете, что наш офицерский корпус способен…
– Нет-нет, что вы, Владимир! В нашем офицерском корпусе я не сомневаюсь! – согласился Ломакин, а когда я уходил прочь по аллее, вдруг окликнул меня, игриво, как барышня:
– Вла-ади-мир!.. А вот мне про вас рассказали! Много чего рассказали интересного!
И, хихикая, пошёл прочь.

В тот вечер я думал о том, что моей карьере пришёл конец, что долгожданный перевод с повышением по службе мне задробят на корню, и я буду гнить в степном гарнизоне до тех пор, пока не пойду в штаб, не постучусь в алую дерматиновую дверь и не покаюсь. Однако вскоре меня перевели в Севастополь.
Следующее свидание с компетентными органами было деловым: меня в спешном порядке отправляли в Афганистан, и собеседование с особистом было вполне понятным ритуалом.
Это был совсем не Ломакин. Молодой спортивный капитан первого ранга с умным и немного грустным лицом не стал меня ни напрягать, ни задерживать.
– Ты не мальчик, сам знаешь, что можно, что нельзя… Война – это…
Капраз на секунду задумался, а потом махнул рукой, достал из сейфа начатую бутылку коньяка, наполнил две хрустальные рюмки.
– Война – сука, брат! Давай-ка мы лучше за твоё возвращение, а ты уж не подведи флот! И береги себя. Давай!
– О чём вы говорили с большим начальником? – спросил меня по телефону наш кадровик, отставной полковник и непревзойдённый гнус.
– Выпили мы с большим начальником по стакану за моё возвращение! – вызывающе ответил я.
На том конце провода раздалось апоплексическое «ах!». Наш кадровик и мечтать не мог о том, чтобы вот так запросто выпить с начальником особого отдела флота.

Гарнизонный особист Ломакин никогда никого не приглашал в свой служебный кабинет: возникал, как Дракула, в сумерках из густого кустарника и тащил туда свою жертву. Сейчас я думаю о том, как грустно, примитивно и пошло жилось майору Ломакину – не было в гарнизоне ни конспиративных квартир, ни уютных кафе для работы с агентурой… И начальник гарнизона, Герой Советского Союза полковник Сазонов, открыто называл особиста дураком… Но ведь стучали люди, всё равно стучали. Наверное, нужен особый склад характера, чтобы стать стукачом (чуть не сказал «души», но при чём здесь душа вообще?).
Вспомнился искренний ночной разговор с моим целинным комбатом. В тот день в Москве похоронили Брежнева, и подполковник грустно сказал, что стране придёт конец и спасти её теперь может только выдающаяся личность, например Андропов, а вообще-то мы заигрались в развитой социализм и прошли в этой игре точку невозврата. Но как я мог выдать своего командира какому-то плешивому Ломакину? Наш комбат был строгим, но настоящим мужиком. Когда на меня наехал замполит с требованием огласить список офицеров батальона, переболевших в полугодовой командировке венерическими болезнями, комбат резко встал на мою сторону: врачебная тайна разглашению не подлежит.
И надо же такому случиться – за месяц до нашего возвращения к месту постоянного базирования приходит ко мне в комнату вечером тот самый замполит, какой-то подозрительно вежливый, тихий.
– Слушай, Володя посмотри, что-то у меня не то… там… в этом месте… Вчера купался в озере, вода холодная, мокрые плавки…
Взглянул я на достоинство «купальщика» и сразу позвонил местному венерологу, уговорил за бутылку спирта и ящик консервов приехать в полночь на работу. Под микроскопом «простуда» замполита оказалась брутальной гонореей.
– Ты меня не выдашь, Вова? – спрашивал зам, подставляя филейную часть под очередной укол.
А ведь ещё совсем недавно он звал меня только «товарищ старший лейтенант».
– Врачебная тайна! – жёстко отвечал я.
Замполит поправился, накрыл поляну и после третьей рюмки тихо спросил:
– Нет, ну а правда интересно: кто ещё, кроме меня, в батальоне болел триппером? Ну, между нами, а?

Восемнадцать лет спустя в Севастополе осенним вечером я задержался на работе. Служба подходила к концу, я сидел в кабинете, слушал, как стучат по стеклу дождевые капли, думал о том, что ждёт меня в Петербурге… В дверь постучали, и совершенно неожиданно на пороге оказался мой недавний шеф, когда-то жизнерадостный балагур, а ныне осунувшийся, грустный и крепко подшофе. Мы выпили по рюмке коньяка, разговор не клеился до тех пор, пока бывший босс не стал читать мне… свои стихи.
Суть неуклюжего банального опуса сводилась к тому, что каждый день на бульвар приморского города приходит старый, больной разведчик. Он кормит чаек и плачет – всеми позабытый, никому не нужный… С последней строфой в кабинете воцарилась тишина. Собеседник выжидающе смотрел на меня, я в недоумении пожал плечами.
– Дело в том, Володя, – взволнованно пробормотал бывший шеф, – что этот старый, больной, никому не нужный разведчик всю жизнь стучал… Стучал курсантом, стучал офицером и даже когда стал командиром – стучал на всех вас. И на тебя я тоже стучал! Что скажешь?
Я был потрясён, но совершенно спокойно ответил, что это, конечно, мерзко, но если уж ты решил покаяться, открыться, переосмыслить, значит не всё потеряно.
– Да, да, – растроганно пробормотал он. – Бог простит, Бог простит…
Больше мы не виделись, а спустя три года, уже в Петербурге, я узнал, что он покончил с собой: поутру проводил жену на работу, надел парадный мундир и бросился на свой офицерский кортик.

А ещё у меня был друг Гришка – талантливый журналист. Сейчас он живёт в Киеве и пишет статьи, разоблачающие вероломных, гадких и неблагодарных москалей, испокон веков паразитирующих на украинской «щирости», таланте и великодушии. Бог бы с ним, у каждого свой выбор, если бы не одна деталь: когда-то молодой Гришка столь же рьяно отстаивал русскую историю и российские права на Крым. Отстаивал до тех пор, пока не оказался в тюремной камере по подозрению в совращении малолетней. То, что девицу подсунули спецслужбы, Гришка понял, когда к нему в СИЗО заявились два корректных джентльмена и предложили выбор: либо стать «петухом» на зоне, либо сменить профессиональную ориентацию. Подумал Гришка до утра и поменял убеждения.
И вот спустя много лет собрались мы своим пишущим кругом в Севастополе, и стали ребята Гришку честить и клеймить: мол, гад он этакий, иуда, танком его переехать мало… И вдруг Алёшка, между прочим, российский офицер и патриот, задумчиво говорит:
– А вы поставьте себя на его место. Ночь. Карцер. За стеной в камере уголовнички руки потирают от предвкушения. А благодарное Отечество не вспомнит и не вступится. Вот ты, как бы ты поступил на его месте? А ты?.. А ты?..
– Ты его одобряешь? – спросил кто-то.
– Нет, – ответил Алёша. – Просто я не вправе его судить.
В комнате воцарилось молчание. Потом кто-то сказал:
– А ну его!.. Давайте лучше о бабах!..
Но «о бабах» в тот вечер у нас не получилось, и мы заторопились по домам.

В питерскую рюмочную с трогательным названием «На грудь» захаживают разные мужики – от бомжа до академического профессора. Ах, как же вкусно там готовит бутерброды с селёдкой исполинская буфетчица Клавдия! На ломтике грубого бородинского хлеба – пахучее, сочное норвежское филе и сверху маринованный лучок кольцами… Вроде бы просто, но… Пробовал я сотворить дома подобное. Не получилось.
И вот однажды в этой же рюмочной какой-то худощавый, бедно, но опрятно одетый человек подошёл ко мне и заговорил…
Ему не хватило денег на выпивку, но чувствовалось, что он хочет поговорить, и не просто поговорить. Я не заметил, как за окном стемнело и как буфетчица стала торопить обмякших завсегдатаев на выход. К этому моменту я успел многое узнать о принципах вербовки людей и об отношении профессионалов к «вербовочному материалу». Тех, кто работает за деньги, презирают, терпят исключительно из необходимости и при первой возможности «сливают». Тех, кто попался на жадности, пьянстве или на «сладкой приманке», тоже не особо жалеют (в разведке вообще не принято никого жалеть), но хотя бы понимают. А вот так называемых «идейных» стараются беречь…
Четверть века назад на международном авиасалоне в известном французском городке мой собеседник завербовал мальчика. Подобные мероприятия вообще-то кишат представителями спецслужб, как притоки Амазонки кишат пираньями. Тот мальчик был юн, наивен, чист и (до сих пор непонятно, за что) любил могучий, справедливый Советский Союз. Контакт был установлен, и теперь мальчика предстояло терпеливо лелеять и взращивать, творить ему блестящую карьеру, выводить на те высоты буржуазного общества, с которых он сможет приносить неоценимую пользу. Это и есть тот самый конвейер, для безукоризненного движения которого сильнейшие разведки мира не жалеют ни времени, ни денег.
Десять лет, не вступая в прямой контакт, используя запутанные многоходовки, занимался взращиванием идейного агента мой случайный собеседник… А потом грянули «те самые девяностые», и переметнувшийся на Запад московский генерал в угоду новым хозяевам сдал все свои агентурные сети. Моего разоблачённого собутыльника не посадили, у него было дипломатическое прикрытие, он просто стал персоной нон грата и навсегда покинул Европу. А как же мальчик? Тот самый светлый, талантливый мальчик, так искренне любивший Советский Союз?
Спустя двадцать лет моего собутыльника разыскала в Петербурге родная сестра мальчика. Они сидели в кафе на Петроградской стороне, где виды из окна бывают так похожи на Париж или Прагу. Француженка рассказала моему собутыльнику, что «светлый мальчик», зашифрованный хитрейшей конспиративной многоходовкой, уцелел, окончил два университета, занимает ответственный пост и… горит желанием работать на Россию! Он до сих пор ждёт, что на него выйдет кто-то из тех русских, кто сейчас работает в Европе. У него есть что предложить нашей истерзанной, но всё ещё великой стране. Он верит, что Россия достойна светлейшего будущего, что у неё особая миссия, что…
Женщина говорила, а по её лицу текли и текли слёзы. И тогда мой собутыльник рассказал ей, что большой чиновник «от разведки» развалил десятилетиями создававшиеся структуры, что его самого выслали в Россию, где он ушёл на нищую пенсию и, странствуя по рюмочным, тихо спивается, что великой миссии больше не существует, что «талантливый мальчик» должен забыть об этом как можно скорее и спокойно работать хоть на Европу, хоть на собственный карман…
– Как же так?! – воскликнула его собеседница. – Как же так, месье?! Он ведь так ждал! Он ведь так верил в вас и вашу страну! И вы – те, кто его воспитывал и учил, – сами же предали своё великое дело и его самого! Как же так?!
Француженка зарыдала навзрыд и, выскочив из кафе, побежала по тротуару, не раскрывая зонта, под осенним питерским дождём.
– Как же так? – спросил я.
– А никак, – горько усмехнулся мой собутыльник и развёл руками. – Скажу тебе только, что во все времена разведки работали и будут работать. А люди стучали и будут стучать. Это и есть тот самый вечный двигатель, если угодно… Слушай, давай ещё по одной и…
Исполинская буфетчица нервно поторопила нас на выход.