Если пожилой мужчина в очереди одет прилично и аккуратно, значит, не одинок, а если неряшливо и кое-как – то, скорее всего, родные его забыли.

О женщине, пока она не заговорит, нельзя сказать почти ничего. Одежда молчащей женщины не сообщает ни о семейном положении, ни о достатке, ни о профессии – только о вкусе.

Как-то раз из разговора двух пенсионерок я определила, что одна из них работала на заводе инженером, а другая держала на рынке овощной ларёк. Обе невысокие, с широкими талиями. На бывшем инженере были пёстрые обтягивающие брюки, еле удерживавшие свисавший «фартуком» толстый живот, и блузка в разноцветную горизонтальную полоску. Портрет завершали налакированные волосы тёмно-вишнёвого цвета и чёрные, нарисованные дугой брови. Смотреть на неё было смешно и противно.

На торговке овощами была длинная тёмная юбка, скрывавшая недостатки фигуры. Поверх однотонной блузки с небольшим вырезом – неширокий кардиган почти до колен, застёгнутый на три пуговки. Волосы, выкрашенные в естественный цвет, были аккуратно уложены. На женщине хотелось задержать взгляд.

У кабинета терапевта, в который я заняла очередь в этот раз, вдоль стен стояли три кожаных кресла и две коричневые скамейки с железными сиденьями.

Как только я подошла, лампочка над дверью замигала, и сухонькая старушка в кроссовках торопливо вылезла из кресла и засеменила к заветной двери. Я с удовольствием заняла её место. Глубокое и удобное кресло расслабляло и располагало к созерцанию.

Молодой парень в наушниках сидел на скамейке и щёлкал кнопками телефона. Напротив, тоже на скамейке, расположилась беременная женщина.

В одном из кожаных кресел устроился ухоженный старичок; он опирался на видавшую виды палку с костяным набалдашником.

В другом, закрыв глаза, отдыхала ладненькая седая старушка в строгом сиреневом брючном костюме с замысловато завязанным вокруг шеи пёстрым шарфом. На ногах у неё были туфли на невысоком каблучке, а в руках – небольшая сумочка. В моём послевоенном детстве о людях с такой внешностью говорили: «из бывших». Иногда и сейчас ещё встречаются лица, отмеченные следами настоящего счастливого детства. Эта старушка была именно из таких, когда-то правильно воспитанных детей.

Дверь кабинета открылась, оттуда вышла пожилая медсестра и окинула взглядом очередь.

– Кузнецова! – обратилась она к даме в сиреневом.

Та встала, и все увидели стройную ровную спину и молодую фигуру. На солидный возраст указывали только морщинки и белоснежная седина, которую дама не закрашивала, очевидно, принципиально.

– Вы посидите немного, главврача всё равно ещё нет, а когда придёт, я сбегаю и подпишу вам все направления. Хорошо? – сказала медсестра и вернулась в кабинет.

Все в очереди молчали, занятые своими мыслями. А дама в сиреневом достала из сумочки розовый телефон и стала нажимать на кнопки тонкими пальчиками.

В тишине зазвучал голос – мелодичный, но уже со старческой хрипотцой:
– Виталик! Почему ты не звонишь?

«Снова слушать болтовню!» – поморщилась я от досады. Голос дамы был ясным и чётким, несмотря на то, что она старалась говорить тише.

– Ну? И где ты сейчас? Почему у меня не спросил? – говорила она, делая паузы, когда собеседник отвечал.
– О, господи! А ты читал Эйзенштейна? Я же тебе давала книжку!

Для поликлиники это необычный разговор. Я прислушалась.

– Что? Художественный монтаж? Так именно у Эйзенштейна всё о нём написано. Плохо читал, если не понял. Ну как я тебе в двух словах объясню?

Дедушка с палочкой бегло взглянул из-под опущенных век на говорившую. Беременная тоже посмотрела на неё с интересом. Парень, не меняя выражения лица, вынул наушники и зажал их в кулаке. А дама продолжала:
– Ладно. Правда, я сижу в поликлинике, и, судя по всему, сидеть мне ещё долго. У тебя много времени? Постараюсь уложиться. Что делать! Пишешь? Ну пиши. Итак…

Она стала говорить медленнее и отчётливее:
– Определение художественного монтажа, в отличие от нехудожественного, можно свести к простой формуле: один плюс один равняется трём. Что это значит? Допустим, у тебя есть плёнка, на которой снята птичка. Воробей, к примеру. Он летал, а потом сел на ветку. У тебя эта плёнка на монтажном столе… Электронный монтаж – это только техника другая, а так всё то же самое. Не отвлекайся! Так вот. У тебя плёнка в руке. В левой, да! Последний кадр на ней – птичка на ветке. А в правой руке у тебя плёнка, где снята гуляющая кошка. Она идёт по травке, потом ложится на спину, потом садится и смотрит вверх.

В левой руке у тебя один и в правой руке один, имеется в виду кадр. И когда ты их склеиваешь, возникает нечто третье. Правильно! Возникает твоё чувство. Да. Страх, опасение, что птичке грозит опасность.

А теперь смотри. Если ты отрежешь плёнку в том месте, где кошка гуляет по траве, то у тебя только возникнет мысль, что птичке может что-то угрожать. Так? А если отрежешь там, где кошка лежит кверху пузом, что у тебя возникнет, третье? Да! Возможно, она равнодушна к птичке. А может быть, делает вид, что равнодушна. Чтобы точно ответить на этот вопрос, нужно монтировать дальше. А вот кадр, где кошка смотрит вверх, абсолютно конкретен. Кошка увидела птичку и захотела её слопать. Без вариантов. Удастся ей это или нет – другое дело. Это зависит от дальнейшего монтажа, то есть от того, что хочет сказать режиссёр. Понял, почему здесь такая арифметика? Цель художественного монтажа – вызвать чувство или мысль…

Нехудожественный? У него своя формула: один плюс один равно нулю. Это, к примеру, если ты возьмёшь ту же птичку на ветке и склеишь с кадром, где снят, допустим, утюг. Какая мысль возникает? Трудно представить. Я не могу даже придумать ничего. Вот откуда и ноль. Понял теперь?.. А это немножко другое, но в общем то же самое. Один человек идёт в кадре слева направо. А другой – тоже в кадре – справа налево. Правильно! Навстречу друг другу и скоро должны встретиться. Понятно хоть немножко? Ну слава богу! Ты мне позвони потом, хорошо? Ладно, не за что. Маме привет. Целую.

Не успела она договорить, как дверь кабинета отворилась и снова появилась медсестра.
– Кузнецова, а где ваше направление?

Дама, порывшись в сумочке, протянула листок.

– Главврач пришёл. Вы ждите меня здесь, я быстренько! – ласково проговорила медсестра и исчезла за поворотом.

Из открывшейся двери показалась старушка в кроссовках. Но никто из очереди, кажется, её не заметил. У всех на лицах читалось любопытство: кто же она такая, эта Кузнецова? Дедушка с палочкой искоса поглядывал на неё, стараясь не поворачивать головы. Парень с наушниками в кулаке рассматривал её в упор, благо она снова опустилась в кресло и закрыла глаза. Беременная смотрела на даму в сиреневом так, словно увидела чудо. Я тоже не отрывала взгляда от лица женщины, пытаясь угадать профессию и хотя бы что-нибудь понять о её жизни.

Медсестра очень быстро вернулась с пачкой бумажек и стала объяснять даме в сиреневом, куда и во сколько ей прийти. Поблагодарив, та вышла в пустой коридор, на ходу засовывая бумажки в сумочку.

Не прошло и минуты, как мои затёкшие ноги потребовали движения. Я встала и увидела на кресле, где только что сидела дама, её розовый мобильник.

– Она телефон забыла! – я схватила аппарат и бросилась в коридор, чтобы догнать хозяйку. Но, почувствовав в руке странную лёгкость, остановилась. У меня в ладони сама собой раскрылась пустая розовая коробочка с нарисованными на крышке кнопками. Точно такая же, как у моей внучки. Игрушка…

Я не стала догонять пожилую даму в шарфе: сразу ясно увидела и её яркую богемную молодость, и никем уже не востребованную образованность, и нынешнюю отчаянно одинокую старость. Не стала отнимать у неё радость от этого странного спектакля. Самое главное – никто из зрителей не смог бы сказать о нём, как Станиславский: не верю!