Какие же они были юные, кудрявые, чистенькие, прелесть какие хорошенькие! Как фарфоровые статуэтки, как сахарные фигурки на свадебном торте. Глядя на них, думалось, что они могли познакомиться только на великосветском балу. Увидели друг друга, слабо ахнули, предобморочно закатили глазки – и протянули друг другу хрупкие кукольные ручки.

На самом-то деле он действительно был единственным отпрыском в профессорской семье, а она приехала в город из медвежьего угла. Вылезла на перрон с фанерным чемоданом: его вздутые бока засупонивал истрепавшийся о поротые детские задницы отцовский ремень. И действительно была близка к обмороку, оглушённая вокзальной толчеёй и тысячным гулом голосов. Щёку ей хомячьи оттопыривал сунутый в нервном возбуждении ком слипшихся леденцов.

Он провожал мамахен на курорт в Адлер. Выслушал прощальные наставления, посадил в купе, чмокнул в напудренную щёку и зашагал домой. И увидел на перроне трепетную юную пастушку с леденцовым флюсом за щекой. Как воспитанный мальчик из хорошей семьи, подхватил перемотанную изолентой липкую ручку чемодана, туго набитого гранитом науки. Учтиво спросил, куда поднести.

Она пролепетала по затисканной, тоже липкой бумажке адрес вуза. И в своём ситцевом платьице, с корзиночкой тощих косиц на шее, вприпрыжку побежала за ним.

В голове у неё билось: «Ой, сворует чемодан, ой, сворует! Сейчас вот прибавит шагу, впрыгнет на ходу в трамвай – и поминай как звали». Перед отъездом она была проинструктирована матерью, сколько ширмачей промышляет на городских вокзалах, сколько у них способов облапошить неопытную деревенскую дурочку вроде неё.

Про чемодан она ему потом сама рассказала. Не сразу после тайного похода в загс, когда бушевала стильно загорелая в Адлере мамахен, – а позже, когда уже окончательно его приручила и он не сводил с неё преданных, как у комнатной собачки, глаз.

В приёмной комиссии выяснилось, что общежитская койка освободится только завтра. Как воспитанный мальчик из хорошей семьи, он пригласил её переночевать в пустующую квартиру. Отец-вулканолог в это время в экспедиции изучал камчатские гейзеры.

Как воспитанный мальчик, предложил ей принять душ. И, подавая полотенце, сквозь прозрачную шторку, усыпанную водяными жемчужинами, – увидел всё. Всё закончилось нечаянной, неожиданной для обоих, ошеломляющей, стремительной постельной сценой. Деревенское, свежее, полнокровное, здоровое девичье лоно жадно поглотило скудное, неопытно пролитое прохладное стадце худосочных интеллигентских головастиков. Один, самый прыткий, нахальный и неумный, достиг своей цели…

Потерявшее невинность дитя ничуть не расстроилось. С хрустом потянулось: «Кр-рысота!» – и, раскинувшись и заняв треть кровати, сладко проспало до обеда следующего дня, так что едва поспело на раздачу общежитских коек.

– Теперь ты как честный человек просто обязан… И как зовут твою прелестную Абелию? – пытали его мы, жестокие сокурсницы, к которым он приплёлся просить женского совета.
– Зина.

Мы переглянулись, фыркнули:
– Как?! Зи-ина?! Кошмар.

Зина-корзина. Шла Зина из магазина. Кукла Зина из резины. Имя ассоциировалось с продавщицей из винно-водочного. Так сто лет уже никого не называли.

– Между прочим, в переводе с греческого Зинаида означает «дочь Зевса»! – защищал он свою возлюбленную пылко, как лев. Его полное имя и было Лев. Лев – он и есть лев, без всякого перевода. Дочь Зевса и Лев – чем не пара?

Мы таскали парочку по музеям, вечеринкам и пляжам. Якобы чтобы приобщить провинциальную простушку к благам цивилизации – а на самом деле чтобы, уткнувшись друг другу в плечо, вдоволь над ней похихикать и похрюкать.

Это же со смеху укатаешься, когда в парке вспотевшая от июльской жары Зиночка без ложной стыдливости нарвёт травы, задерёт по очереди руки и душистыми пучками накрепко, тщательно вытрет подмышки. Понюхает порозовевшие подмышки, подумает. Нарвёт ещё и ещё раз деловито и тщательно осушит влажные пуховые подмышечные ямки. И, выдохнув: «Кр-рысота!» – упадёт на лужайке, с наслаждением раскинув руки.

Зиночка по каким-то медицинским показаниям недоносила младенца. Всех уверяла, что выкидыш сделала над ней свекровь. То, что свекровь сделала им с Лёвушкой отдельную квартиру, как-то не афишировалось.

Зиночка быстро утешилась, заведя породистую кошку. И сама была похожа на сытенькую кошечку: залоснилась, налилась очаровательным мяконьким жирком и дамской уверенностью, стала вся такая томно-ленивая. И уже свысока посматривала на нас, засидевшихся в девах, подсохших в пыльных аудиториях старшекурсниц.

Мы уныло злословили про деревенских хищниц. У таких главное – избрать с мужчинами верную тактику. Этому не научишь, проявляется на уровне интуиции (передаётся по женской линии).

Сначала разведает, кто перед ней. Прожжённый, ветреный гуляка – тогда разыграет из себя целомудренную недотрогу. Ах-ах, нет-нет, что вы! Я не такая, я только после свадьбы!

С глубоко порядочным девственником (вроде невинного Лёвушки) тактика прямо противоположная. Не терять времени, а, пока другие не опередили, брать быка за рога, сразу нырять в постель. Стать первой женщиной в его жизни, первой подарить ему незабываемые ощущения – и он со всеми потрохами навсегда твой.

Лёвушка сразу важно нацепил на безымянный палец толстое обручальное кольцо, которое кололо нам глаза. Ну что, что он хотел этим сказать? Тупо сигнализировал, что окольцован, что обаблен на веки вечные? Что ах, не приставайте ко мне, я женат и верен жене?

Да хос-споди! Кому ты нужен, сморчок, подкаблучник, кроме своей сытенькой Зиночки? Если хотите знать, обручальное кольцо на мужском пальце – это откровенное хамство, это прямое оскорбление, плевок в лицо, хуже пощёчины. Любую мерзость можно стерпеть от мужика, но только не кольцо. Мужик в кольце – это уже и не мужик вовсе, а чёрт знает что такое…

Однажды мы бежали с Зиночкой к трамваю. На ней была прозрачная декольтированная блузка. В вырезе задорно, тесно скакали, подпрыгивали, сталкивались и перекатывались тяжёлые гуттаперчевые розовые шары, грозя вырваться из эфемерного шифонового плена на волю. Хотелось в такт бегу, задыхаясь, выкрикивать: «Мой! Весёлый! Звонкий! Мяч! Ты! Куда! Помчался! Вскачь!»

Я непроизвольно косилась в сторону звонкого упругого Зиночкиного бюста. Туда же заглядывали, как один, все проходившие мужчины. Лица у них сразу вытягивались, серели и заострялись, как у покойников.

Я для сравнения скашивала глаза за пуговички своей скромной кофточки, но там никаких мячиков не прыгало и не скакало. Там вообще нечему было прыгать и скакать.

Потом, как это бывает, пути наши разошлись, скрещиваясь случайно раз в пятилетку. «Как вы?» – «А как вы?» – «Ну, всего!»

Зимой мы вместе шли из университета, где Лёвушка читал курс романской филологии. Он торопился: Зиночка задерживалась у портнихи, а пора выгуливать кошек, числом восемь. Ах, что вытворяют эти баловницы! Грациозно взмывают на хрустальную берёзу, замирают, вздыбив спинки, кувыркаются в сугробах, взметая алмазную пыльцу!

– Детей вам с Зиночкой надо, вот что!
– Да она и так в положении. Делали УЗИ: двойня… – рассеянно подтвердил он. – Ну, старшая кошка.
– Тьфу, мы думали – Зиночка!

Он посмеялся, по-старушечьи вздёргивая и потряхивая старомодными драповыми плечами.

– Я Зиночке говорю: «Только на импортный корм половина моей зарплаты уходит. Давай хоть пару кошек отдадим в добрые руки». А она: «Я, говорит, скорее, тебя самого отдам в чужие руки. И не факт, что в добрые».

Насчёт импортного корма и зарплаты была чистая правда. Упал престиж преподавательской работы, упала зарплата, и сам Лёвушка сильно упал в глазах жены.

Он разглядывал по телевизору долларовых миллиардеров, которые ещё не успели сбежать за границу или которых пока не успели посадить у себя на родине. Тщетно искал в их словах, лицах, глазах некую чертовщину, избранность, тайный отблеск, чёрную отметку, след гениального комбинаторства, тот самый поцелуй бога (то есть дьявола).

Но не видел ничего рокового, дьявольского. С тоской и недоумением видел плоские картонные лица, абсолютную непородистость, карикатурно оттопыренные уши. Рассматривал тусклые мелкие, как гвоздики, – или пустые, навыкате, ничего не выражающие глаза. В толпе за таких глаз не зацепится…

Летом мы увиделись в очереди за первой клубникой. Произошёл инцидент: в Лёвушкиных руках порвался пластиковый пакет, клубника рассыпалась по прилавку и по земле. Продавец гортанно голосил, воздевал густо шерстяные руки, ссылался на Аллаха, наотрез отказывался вернуть деньги. Зиночка призывала в свидетели Бога, небо, очевидцев из очереди и аргументировала тем, что продавец дал некачественный пакет… Поняв, что перед ней достойный противник и что он и не уступит ни пяди, обрушилась на Лёвушку:
– Сколько раз говорила – не платить вперёд! Взял покупку, положил в сумку – только потом деньги!

Лёвушка молча и виновато подбирал клубнику обратно в пакет, ягоды проваливались в прореху. Дрожащие пальцы у него были перепачканы в земле и клубничном соке.

– Что ты делаешь?! В порванный пакет?!

Лёвушка схватил с прилавка целый пакет.

– Что ты делаешь?! Мы будем есть эту грязь?!

Лёвушка совсем растерялся и послушно высыпал клубнику обратно на землю. «Ну дурак!» – Зиночка дёрнула его за руку и поволокла за собой писать жалобу в Роспотребнадзор.

Она вообще таскала его с собой по магазинам, как авоську. Однажды на рынке громко учила, что о настоящий зимний мёд можно сломать нож – такой он должен быть кристаллизовавшийся, твёрдый… А не эта вот рыхлая крахмально-сахарная патока, которую торгаши всучивают как мёд. Она знает, у неё покойный папа был пчеловодом.

Лёвушка тосковал и переминался. Вокруг Зиночки собралась толпа, уважительно консультировалась, а толсто укутанные продавцы в грязных белых передниках угрюмо косились на стихийную лекцию: «Идите, идите себе, женщина. Нечего тут».

Даже когда Лёвушка вырывался с нами в редкие командировки, строгая тень Зиночки незримо витала над ним. Видимо, карманная наличность строго контролировалась ею, он был скуп до безобразия. Возил с собой кипятильник и баночку. В гостиничных номерах, где устраивалась весёлая преступная складчина, не давал ни копейки и отказывался от бурного застолья. Для виду шуршал газеткой, сидел одинокий, трезвый, дулся как мышь на крупу.

– Нет, это невозможно. Так увлечься ролевой игрой «госпожа – раб», – хихикали мы.

Зато на вечер встречи, куда в принципе приходить с жёнами и мужьями дурной тон, он зачем-то притащил с собой Зиночку. Она имела успех, цвела и блистала. То и дело в недрах застолья раздавалось задорное, поощрительное: «Кр-рысота!»

А Лёвушка, наоборот, стал потёртым, неухоженным, каким-то пыльным. У него вошло в привычку, по-птичьи выкручивая тощую шею, осматриваться и обирать с костюма комочки разномастной шерсти.

С воробьиной дозы алкоголя он напился в хлам. Не сводил с Зиночки подобострастных глаз, блестел очками, с готовностью заплетающимся языком выкрикивал: «Класс, Зинуля! Зачёт! Сто баллов!» Смотреть на это было тяжело.

Зиночка за столом мило лепетала, как вчера варила борщ и забыла положить приправу. Забыла слово, каким называется приправа. Хотела найти название приправы в кулинарной книге – забыла, зачем полезла в книгу. Хотела вечером весело рассказать об этом Лёвушке ­– но забыла, что хотела рассказать, как забыла, что… Нет, ну как это объяснить? – она очаровательно пожимала наливным плечиком.

На следующий день её увезли с острым нарушением мозгового кровообращения. Была Зиночка – стала овощ.

Некоторые закоренело, безнадёжно незамужние вузовские дамы воспрянули духом. Лёвушка, несмотря на общую потёртость и замызганность, был завидный жених. Его кандидатская наделала шуму в научных кругах: пришло приглашение прочесть курс лекций в Принстоне… Почистить, отпарить, Зиночку – в богадельню, кошек – в добрые руки, и с богом, под ручку – в Америку…

Однако Лёвушка не собирался ни в Принстон, ни скидывать Зиночку в инвалидный дом. Чтобы помочь ему, мы организовали дежурства. Дежурства, по неутешительным прогнозам врачей, обещали продлиться недолго.

Однако Зиночка плевать хотела на прогнозы. Даже в лежачем положении она вела активную жизнь. Когда сжалившаяся соседка унесла к себе двух кошек, она всю ночь мычала и сотрясала кровать так, что Лёвушка, боясь повторного удара, поспешил вернуть хозяйке любимиц.

Она норовила пнуть полупарализованной ногой Лёвушку. Ловким ударом локтя опрокидывала ему на брюки поднос с горячим бульоном. Скрюченными пальцами изловчилась запустить чашкой в лицо. Метко плевалась, злобно сверкала одним глазом: второй навсегда прикрыло веко. Из вредности какала мимо судна и вообще всячески отравляла его существование.

– Ужас. Садомазохизм в самом ярком, махровом его проявлении, – вынесли мы вердикт.

Лёвушка всё терпел. Отказался от половины пар. Через восемь лет Зиночкиного растительного существования он превратился в согбенную, шаркающую, облепленную кошачьей шерстью тень со шлейфом застарелых запахов кошачьих и человеческих испражнений. И когда он окончательно потерял товарный вид, а одинокие дамы с кафедры – последнюю надежду, тут-то Зиночка и померла.

Поминки заказали в студенческой столовке. Лёвушка сидел и слизывал сладкую разноцветную губную помаду от соболезнующих поцелуев.

…Он каждый день ходит к Зиночке. Насадил вокруг сирени, чтобы отгородиться от чужих взглядов. Могилка у него – то есть у Зиночки – ухоженная, чистенькая, как игрушечка. Он рассказывает ей что-то, а чаще сидит молча.

– Это уже, прости господи, признаки некрофилии в особо извращённой форме, – негодующе изрекли дамы, только потратившие зря время и жизнь на напрасные ожидания. Разочарованно отвернулись и растаяли в тумане, как блоковские незнакомки.

Так называемая тропа здоровья, где спортивный люд совершает пробежки, пролегала рядом с кладбищем. Мы, запыхавшиеся, румяные, решили проведать Зиночку. Нарвали ромашек, свернули с тропы – на скамеечке предсказуемо горбился Лёвушка. Посидели. Пролетел тихий ангел.

– Знаете, – откашлявшись, скрипуче молвил Лёвушка, – я – пирамида.

Мы на всякий случай отодвинулись: не поехала ли с горя у вдовца крыша? А он покачивался на скамеечке и бормотал с отчаянным спокойствием:
– Всё моё благополучие, жизнь – это была пирамида, перевёрнутая остриём вниз. Она стояла на одной точке. Точкой была Зиночка. Зиночки не стало – пирамида подломилась, рухнула. Всё рухнуло. Всё пропало.

Ветерок, а может, тихий ангел запутался крылами в пышном сиреневом алькове. Колыхнулись тяжёлые прохладные гроздья, обдав наши плечи мелкими отцветшими лепестками. И вновь повисла особенная, плотная, живая тишина, какая бывает только на кладбищах.

– Кр-расота! – печально вздохнул кто-то из нас, оглядываясь.

Раздался горловой хлюпающий звук – Лёвушка по-бабьи уткнулся в коленки и затрясся в рыданиях.

– Увы. Рождённый ползать…
– Господи, вот на что бездарно, жалко, гадко бывает потрачена человеческая жизнь.
И, дружно подытожив: «Подкаблучник!» – мы, топоча кроссовками, рванули нагонять жизнь. Она не собиралась нас ждать и успела убежать на четыре минуты вперёд, пока мы там сидели.