– Голоса… Я слышу голоса…

Владька Кухтин закрыл лицо шарфом на манер чадры и, водя перед собою руками, зловеще гудел:
– Слышу! Слышу голоса…

На эту странную интермедию его вдохновил только что закончившийся открытый урок по истории. Тощий лохматый практикант из пединститута так пылко рассказывал о деяниях Жанны д’Арк, что даже представительная комиссия слушала, раскрыв рот. И только школьный парторг демонстративно поморщилась и громко зашуршала бумагами, когда будущий педагог поведал об архангеле Михаиле и некоторых святых, общавшихся с Орлеанской девственницей посредством голосовых посланий.

Следующим уроком у нас стояла химия, которую вела завуч старших классов. Она не могла оставить директора на растерзание комиссии и, попросив нас «быть тихо», побежала на следующий открытый урок. Мальчишки смылись покурить, с девочками остался только некурящий спортсмен Владька.

– Голоса говорят мне: держись подальше от Ленки Нютиной. Она станет хирургом и будет резать людей… Людей!.. Пока всех не зарежет, – голосом мультяшного Карлсона добавил Кухтин.
– Дурак, – хладнокровно сообщила Лена. – Я буду педиатром.
– Раиса Горбенко растолстеет. Она будет толстой-претолстой проводницей и в один день застрянет в дверях вагона. И её уволят, потому что из-за неё целая делегация животноводов пропустит свою станцию.

Худенькая до прозрачности Рая покачала головой и ещё быстрее заработала крючком. Она вязала воротничок для школьной формы.

– Надя Белокурова родит двенадцать детей и будет каждый день варить два ведра борща.

Надя покраснела и отвернулась.

Кухтин простёр руки вперёд и совсем уж замогильным голосом промолвил:
– Антонина Король – будущий профессор кислых щей. День и ночь в микроскоп будет пялиться и бедных студентов гнобить.

Наша отличница и комсорг, оторвавшись от Джека Лондона, сказала холодно:
– Щас! Разбежалась! У меня другие планы.
– Опять понтуется! – шепнула мне подружка Маринка.
– Не шути с потусторонними силами! – взвыл Владик. – Исполняй предсказание!
– Ой, как интересно! – воскликнула Ирка Ткачёва, которую за глаза называли Шакал Табаки. – Расскажи, Тонечка.

Тоня окинула взглядом примолкший класс и не торопясь подошла к доске. Широким взмахом вытерла даты жизни и смерти национальной героини Франции и, взяв в руки мел, крупно написала четыре цифры.
– Тысяча девятьсот семьдесят девятый год. Я оканчиваю школу и устраиваюсь на ткацкую фабрику.

– Куда? – ахнули мы хором. – Какая фабрика?! Ты же на медаль идёшь.

Тоня снисходительно улыбнулась, наслаждаясь произведённым эффектом.

– Высшее образование никуда от меня не денется. Но в институте, чтобы выбиться из сотен таких же, как я, нужно по головам идти. А на фабрике отличница-медалистка сразу же окажется на особом положении. С профессией освоюсь быстро, стану передовиком производства и в восемьдесят первом году вступлю в партию.
– Тебя там, в партии, прямо заждались! – съязвила Алла Сластёнова.
– А ты сама своей бестолковкой подумай: ткачиха-передовичка, на вечернем отделении учится, в общественной жизни активистка. Кого ещё в партию брать? Для таких, между прочим, даже квоты специальные существуют. Примут меня как миленькие.

Король написала на доске вторую дату.

– В тысяча девятьсот восемьдесят втором переведусь на стационар. И, конечно, стану членом комитета комсомола с перспективой на освобождённые секретари. Пусть только попробуют затереть коммунистку с производственным стажем! Наберусь опыта практической работы, и меня заберут в райком. Это уже номенклатура. А дальше по накатанной: горком, обком. Сначала комсомола, потом партии. И не позже двухтысячного стану членом ЦК.

Тоня дважды подчеркнула круглую дату и торжествующе поставила восклицательный знак.

Владик прошёлся вдоль доски строевым шагом и отдал комсоргу честь.

– Вольно! – бросила она, вытирая тряпкой руки.
– Как далеко ты смотришь! – запищала Табаки.
– Карьеристка! – припечатала Сластёнова.
– Не вижу в этом ничего плохого, – прищурилась Король. – Лучше сразу правильно распланировать свою жизнь, чем плыть по течению. «Чтобы не было мучительно больно»… Помнишь?
– Островского цитирует, а сама Бальзака начиталась, – шепнула мне Маринка.
– Ага. Растиньяк с партбилетом.
– А как же личная жизнь? – томно поинтересовалась красотка Лара.
– Личная жизнь так чётко не просчитывается, – созналась Антонина. – Впрочем, и тут ничего сложного нет. Главное, за дурака замуж не выйти – с него самого толку не будет, и меня вниз потянет. И не заводить внеплановых детей. Рожать буду не раньше девяносто пятого года, когда мама на пенсию выйдет.
– А если… – начала было Рая, но тут в класс ввалились накурившиеся мальчишки, и дискуссия прервалась.

Сразу после выпускного вечера наша комсорг, несмотря на уговоры учителей, понесла документы на фабрику. Как ни странно, никто и не подумал расстелить перед комсомолкой и отличницей красную ковровую дорожку. Тощая носатая кадровичка, изучив её документы, велела записаться на приём к замдиректора по кадрам. Всё время покашливающий изжелта-смуглый Владимир Иванович принял Король только через три дня.

– У вас что, многодетная семья? Или мать болеет? – спросил он.
– Нет. Всё в порядке.
– В таком случае чего тебя на фабрику понесло? Оценки хорошие. Иди себе в институт, учись.
– Мои сверстники строят БАМ, крепят оборонную мощь нашей советской Родины и увеличивают своим трудом её благосостояние, – с пафосом процитировала Тоня начало своего выступления на вручении аттестатов зрелости.

Владимир Иванович поморщился, будто от зубной боли.

– Прибереги словеса для собрания. Я тебя по делу спрашиваю.
– А я по делу и отвечаю! – с вызовом заявила Король и протянула ещё одну бумагу, раздобытую два дня тому. – Вот моя комсомольская путёвка к вам на фабрику.

Замдиректора, глянув мельком, отложил документ и объяснил, откашлявшись:
– Мне, как ты сама понимаешь, не жалко. Но работа у нас тяжёлая. Это тебе не цацки-пецки. Ты пару месяцев проваландаешься и домой к маме сбежишь. А меня и так за текучку е… кхм… бьют.
– Не сбегу! – уверенно сказала Тоня. – Я готова к трудностям.

Первые же дни ученичества показали, что к трудностям новенькая не готова. Она долго искала оборванную нить, а найдя, завязывала её огромным безобразным узлом. Не умела «слушать» станок, роняла шпули, бестолково суетилась и вообще нарушала налаженный трудовой ритм молодёжной бригады. Уже к полудню у Тони начинала нестерпимо болеть голова от грохота, а ноги наливались свинцом и дрожали противной мелкой дрожью.

– Марта, почему у меня ничего не получается? – спрашивала она, плача, у своей суровой наставницы.
– Так ты ж городская, – тыкала в Тоню шершавым пальцем Марта. – Ты ж не работала никогда. Вот у моих родителей одного только огорода гектар. А ну вкопай, разрыхли, засей, с сапкой пройдись. В дом воды наноси, печь протопи… А три коровы? А четыре подсвинка? А в совхозе работа? Я с шести лет вкалываю. Для меня смену отстоять – тьфу, раз плюнуть. Я ещё вечером на танцы пойду.
«Может, уволиться? – спрашивала сама себя Тоня. – Ещё не поздно документы в институт отнести. Мне как отличнице всего один экзамен надо сдать». Но было стыдно перед Владимиром Ивановичем, которому она испортит статистику, и не хотелось отказываться от своего сияющего жемчугами и алмазами карьерного плана. «Я втянусь! – убеждала себя вчерашняя школьница. – Обязательно втянусь!»
На втягивание ушло полгода. Окрепли ноги, приловчились руки, притерпелась к шуму голова. Но ни о каких трудовых подвигах и речи не могло быть. Дай бог план выполнить, не прося о помощи товарок. На собраниях, где Антонина могла бы блеснуть красноречием, ей слова не давали. Пусть сначала работать научится, а потом выступает. И от идеи поступить на вечернее отделение в институт пришлось отказаться. В лучшем случае – заочное.

На первую годовщину со дня окончания школы ткачиха не пошла. Не было её и на десятую. А когда Король явилась на двадцатилетие, мы её не сразу и узнали. Худенькая большеглазая «тургеневская барышня» превратилась в дородную матрону в блестящем чересчур обтягивающем платье.

– Тонька, раскоровела-то как! – приветствовала её безжалостная Алла Сластёнова, щеголявшая дорогими украшениями, вычурным нарядом и нездешним загаром. – Уже член ЦК?
– Иди в… – хладнокровно ответила бывшая комсорг.
– Да ладно тебе, Алл, – вмешалась я, – никто из нас не молодеет.

По-видимому, в благодарность за заступничество, в котором она, впрочем, не нуждалась, Антонина позвала меня – в числе прочих доверенных особ – в уютный внутренний дворик ресторана, где и рассказала свою историю.

– …Еду я как-то со второй смены. Зашла в вагон метро, плюхнулась на сиденье и сижу, даже голову не поднимаю. А перед глазами чьи-то ноги. Ноги как ноги. В ботинках. Я от усталости и сообразить не могу, почему на них пялюсь. И тут до меня доходит: шнурки разные! На одном ботинке чёрный, на другом жёлтый. Поднимаю глаза и вижу, что на меня таращится лохматый парень в жуткой клетчатой куртке.
– Какие у вас в городе девчонки весёлые, – говорит, – все смеются, а знакомиться не хотят.
– Это они над твоими шнурками смеются, – объясняю. – Почему они у тебя разные?
– Один порвался. Зашёл в обувной, а там только жёлтые были.
– Так вдел бы оба жёлтых.
– Зачем? Второй-то шнурок целый.

Я расхохоталась, а он тут же рядом сел.

– Ты не подумай, – заявляет, – что я какой-нибудь конченый. Я в обкоме партии сегодня был. Мне сам секретарь грамоту вручал и ручку жал.

И тащит из-за пазухи грамоту. «Механизатору колхоза «Рассвет» Новосёловского района Николаю Лаптеву за победу в соцсоревновании».

– Поздравляю, товарищ Лаптев. Так ты на банкете сейчас должен быть, награду обмывать, а не в метро кататься.
– Банкет уже был. Наших на концерт повели, а я решил по городу погулять, невесту поискать.
– А сельские чем тебя не устраивают?
– Понимаешь, путёвые в город подались, кто в техникум, кто в институт, а беспутные мне не нужны.
– Кого же ты в метро найдешь?
– Ну тебя же нашёл.
– Здрасьте! Ты даже не знаешь, как меня зовут.
– А ты скажи.
– Не вижу смысла. Я вообще замуж пока не собираюсь, а тем более за деревенского. У тебя там, наверное, одного огорода гектар, плюс коровы, свиньи… Тебе не жена, а крепостная нужна.
– Не, огород у нас маленький. Так, мать по мелочи возится. Скотины тоже нет. Мы всё нужное и так купим.

Лезет в карман и достает сберкнижку. А там двадцать тысяч рублей!

– Это же по тем временам две «Волги»! – вмешалась, не утерпев, Надя Белокурова.
– Надька, не перебивай! – загалдели мы. – Рассказывай, Тоня!
– Правильно, две «Волги», – подтвердила бывшая комсорг. – У меня прямо челюсть отпала.
– Так ты завидный жених! – говорю.
– Вот видишь! А ты – «не хочу замуж, не хочу замуж»! Так, мне сейчас пересаживаться на другую линию нужно, меня уже мужики возле театра ждут. Давай телефон. Я в пятницу приеду, подадим заявление в загс и пойдём в салон для новобрачных. Тебе платье купим и мне костюм. Велюровый. А хочешь, в Москву смотаемся? Там выбор получше будет.

В общем, продиктовала я Лаптеву номер от фонаря, лишь бы отстал, выскочил он из вагона, а я дальше поехала. Добралась домой, лезу в карман за ключами, а там… пачка денег. Восемьсот рублей!

Тут уже мы все ахнули. Такого поворота не ожидал никто! А улыбающаяся Надя не торопясь продолжила:
– Я в ужасе. Ну что делать? Меня он найти не сможет. Ни имени, ни фамилии, ни места работы не знает, телефон я ему чужой дала. Так что придётся самой в этот «Рассвет» ехать. Хорошо хоть район запомнила. У нас этих «Рассветов» по области штук семь.

В субботу утром, вместо того чтобы отсыпаться в законный выходной, села в рейсовый «ПАЗик» и поехала искать механизатора-богача. Три часа тряслись. Наконец-то прибыли. Вылезаю из автобуса, и кто, вы думаете, на остановке сидит?

– Коля Лаптев! – хором воскликнули мы.
– Коля Лаптев! – развела руками Антонина. – Хватает меня в объятия и кричит:
– Я так и знал, что ты приедешь!

И в машину меня тащит.

– Едем! Все нас ждут.
– Никуда я с тобой не поеду! Я только деньги твои несчастные вернуть! Сейчас сяду на автобус и обратно. А ты не будь больше таким ослом. Вдруг тебе в следующий раз не такая дура, как я, попадётся. Притырит твои денежки и над тобой же посмеётся.
– Следующего раза не будет! – торжественно заявляет этот балбес. – Я тебя уже нашёл. А уехать ты не сможешь. Автобуса до завтра не будет. Ну, садись же! Все мои уже столом. Только скажи, как тебя зовут, а то неудобно.

Привёз меня к себе. А там огромный домина и ещё три рядом строятся: для Коли, его брата Гены и сестры Наташи. Папа – председатель колхоза, мама – главбух. Короче, через три месяца стала я Антониной Лаптевой.

– Но всё-таки рисковать такими деньгами… – задумалась Рая. – А вдруг бы на нечестную нарвался?
– Не-а, не мог! – помотала головой одноклассница. – У Николая глаз – алмаз. Сто раз проверено! Он людей лучше, чем в рентгене, видит.
– А как же твои планы? – жалостливо спросила Ирина.
– А, на фига козе баян? – отмахнулась Тоня. – Где бы я сейчас с этой партией сидела?
– А институт?
– Институт окончила. Правда, училась почти десять лет. Из одного декрета во второй, из второго в третий.
– Так у тебя трое детишек? – обрадовалась наша компания.
– Четверо! – гордо сообщила Антонина. – Сначала Витя родился, через три года Костя. Ну, думаю, я свой долг перед Родиной выполнила. Нет, Николай начал ныть: хочу доченьку с голубыми глазками и с такой же косой, как у тебя была. Помните мою косу?
– Конечно!
– Я – ни в какую. Хватит, говорю, с меня пелёнок! Но он же, змей, всегда своего добьётся! Говорит, ты вроде бы лошадку хотела? Родишь дочку – целую конюшню куплю. Так я на радостях даже план перевыполнила. Близняшки у нас. Веру в честь моей мамы назвали, Симу – в честь свекрови.
– И он купил тебе конюшню? – замирающим голосом спросила Ирка-Табаки.
– За Лизу – конюшню, за Серафиму пруд вырыл. К нам вся детвора купаться бегает. Зимой на коньках кататься. А я и не возражаю. Вместе веселее.
– Тонечка, извини за нескромный вопрос, – разомкнула и я уста. – С каких это пор у нас простые механизаторы жёнам конюшни дарят?
– Простые, конечно, не дарят, – рассмеялась Король-Лаптева. – Только Николай у меня директор целого холдинга. Небольшого, правда. Всего три дочерних предприятия. Но на подходе четвёртая и прицениваемся к пятой.
– Погоди, так «Рассветный», у которого ларьки и отделы по всему городу, – это ваш, что ли?
– Наш, – гордо кивнула Антонина.
– Ой, а я у вас курятину беру… А я – творог. Вкуснющий, не передать! Девочки, всем советую… А у меня возле офиса ваш магазин, только там и закупаюсь! – затарахтела компания. – Тонь, ты нам скидочки по блату организуй!

Тоня смеялась, кивала и раздавала визитки. А когда шум улёгся, Лена вдруг сказала, пристально глядя на бывшую ткачиху:
– А интересно ведь вышло. Смотри: все твои прожекты прахом пошли. И райком, и обком, и ЦК, и с фабрики ты сбежала… Только одно выполнила, что тогда в десятом классе себе запланировала: не выйти замуж за дурака.
– Я что, и такое несла? – изумилась Антонина. – Вот безголовой была, Господи, прости!
– Ну, почему же безголовой… – начала я.
– Ой, девчонки, – взвизгнула наша Табаки, – а идёмте Алку Сластёнову разыграем. Она так нос дерёт из-за своей паршивой нотариальной конторы, спасу нет! Все у неё неудачники и плебеи. Посмотрим, что она запоёт, когда о Тонечке узнает!