А нет паспорта – нет пенсии, страхового полиса, в больнице не принимают. Из кабинета в кабинет друг дружке отпинывают. Набегаешься, ботинки сносишь – и везде наготове деньги держи. Тут печать поставят – плати, там справку дадут – плати.

Служил я в ракетных войсках, сам из Подмосковья. Но на родине жены сразу понравилось. А чем понравилось? Стоял на деревенской улице народ, разговаривал по-своему, по-удмуртски. Обернулись на меня.

– Ты, мужик, здешний? По-нашему понимаешь?
– Нет.

Они сразу перешли на русский язык.

– Извини, ещё подумаешь, что мы о тебе говорим.

Вот эта деликатность, уважительность очень приглянулись. Обходительный народ. Среди каких только наций не был, никогда такого не видел. Наоборот, громче по-своему начинали говорить. Гордились, что их не понимают.

Жил и работал в колхозе. Собралось нас десять комбайнёров от «Сельхозтехники» – нас прозвали «дикая дивизия», ездили в отстающие хозяйства помогать. Деньги немалые получали. А в начале восьмидесятых уехал в Ростовскую область. Как в песне поётся: широка страна моя родная. Вот я широким шагом и зашагал. Кто ж знал, что вернусь в семью через долгих 26 лет…

Тогда не я один – многие в поисках райской жизни срывались «на юга». Проработал год в совхозе «Красный сад» – там и вправду росли райские фруктовые сады. Обещали квартиру – хотел семью перевезти туда. «Обождите, люди годами ждут». Осерчал: сколько можно ждать? Подвернулся родственник: «Айда в Грузию мандарины собирать». Мандарины – так мандарины.

Мандариновый сезон ещё не наступил, подрядились на строительную работу. У сухумских частников ставили фундаменты, поднимали коробки домов. За три дня на троих получили 170 рублей: по тем временам большие деньги. Мужики, с которыми работал, заартачились: «Отдохнуть надо». А я только во вкус вошёл, руки горели. Разбрелись.

Больше года работал в Зугдиди бульдозеристом. Платили, относились ничего. После расчёта ушёл на турбазу кочегаром. Жил в отдельном номере, питание бесплатное, 300 рублей в месяц на руки – вполне устраивало. Работа сезонная: кончился сезон – пошёл по частникам.

Стали всё чаще встречаться русские ребята: у одного на руке чёрный вдавленный след от цепи, у другого – на ноге. «Что это у вас?» – «Ушли с гор. Смотри сам туда не попадайся». На цепь, рассказывали, сажали по ночам. При свете, когда вкалываешь, не убежишь: днём ты для них всё равно что зверь для хорошего охотника.

Там я и подзалетел. Подошёл к нам двоим грузин, милиционер, в чине майора: «Ребята, поехали ко мне в Местиа поработать». Он – представитель власти, нам деваться некуда: без прописки, без определённого места жительства. Бомжи. Приехали, он у нас сразу паспорта забрал, спрятал. Двое суток трудились до кровавых мозолей. Работа такая: у него двухэтажный каменный дом, рядом гора. И селевый поток упёрся прямо в стену, под самую крышу.

За двое суток «КамАЗов» двенадцать вывезли – на тачке. Он выдаёт две банки кильки в томате, одну лепёшку, бутылку крепкого вина, пачку сигарет – это на двоих в сутки. Я спрашиваю: «Слушай, дорогой, как платить будешь? За хлеб работать не стану. Давай документ». Он: «Если уйдёшь, я тебе сделаю». Напарнику говорю: «Ты как хочешь, а я вольный человек». Повезло мне, удалось уйти, хоть и без паспорта. А если бы остался и ему не угодил, он бы меня выше в горы как батрака продал.

Потом я узнал, что напарник был подсадной уткой: вербовал простачков, был шестёркой у ментов. На Кавказе, в Средней Азии у мужчин работать не принято: позор. С царских времён брали людей в рабство, про Жилина и Костылина слышали? В советское время Кавказ, Средняя Азия тоже рабским трудом пользовались, только тогда об этом молчали. Чай, хлопок, табак, лавровый лист или местные беднячки, или русские рабы собирали. Власть, милиция говорили: «Мы ничего не знали». Знали! Сами главными рабовладельцами они и были. В перестройку уже безбоязненно выкуп требовали. И сегодня рабство вовсю процветает, только о том молчок.

Однажды чуть в реку Ингури не сорвался, 140 метров обрыв. Торопился, трактор не разогрел. Мастер рукой махал, когда тормозить. Махнул очередной раз – на муфту жму, а трактор идёт. Смотрю: повис над пропастью, качается. Испугаться не успел. Спасло, что новые гусеницы были. Выехал. Мастеру:
– Ты что, гад, вовремя не махнул? Выпить есть? Ноги не держат.
– Есть.

Потом без стакана уже не мог садиться за руль. Побоялся, что добром дело не кончится: либо сопьюсь, либо по пьяному делу на дно кувыркнусь. Говорю начальнику: «Не могу на трассе работать». Перевели на асфальтовый завод.

В Местиа ребят встретил: «А ведь тебя похоронили». Сдержал слово мент: сделал меня. Попался неопознанный труп, он вызвал свидетелей. Послали ко мне домой справку о захоронении и мой паспорт. Там, не разобравшись, не проверив ничего, паспорт порвали и выбросили в мусорное ведро. Жене, дочкам о смерти моей сообщили. Вот так меня заживо схоронили. Я ещё посмеялся: «Значит, долго жить буду».

Женщина – она везде женщина. Чуть было на сванке там не женился. Держали они с матерью сорок коров, трудно без мужчины в хозяйстве. Мать была согласна. Шёл от зазнобы под утро, меня окружила группка людей.
– Ты от такой-то идёшь?
– От неё.

Нож к боку притулили – кожу прокололи, уже захрустело. И тут голос:
– Фёдор, ты?

Знакомый. Увёл меня и посоветовал:
– Уйди от неё, в горах за такое всё равно приколют.

С мегрелкой одной, учительницей английского языка, встречался. И тоже не заладилось: брат не разрешил.

А там времена поменялись. Гамсахурдиа с золотом сбежал. К русским отношение сменилось. Раньше хорошо относились. Иду, допустим, до села, пить захотел. В первый попавшийся дворик гляну, а там женщина: хоть пожилая, хоть молодая. Попросишь цхали – воды значит. Руками показываешь: вина нету? Смотришь – идёт, несёт полуторалитровый ковшик, лаваш, помидор или огурец закусить.

Как развал СССР случился – всё. Даже за деньги не стали давать. Оккупанты! Но они любят тех, кто огрызается. Если не поддаёшься, противишься, дерёшься – они уважают. А я как раз из таких. Потому, наверно, и не пропал.

Было дело, приболел, пошёл в больницу. Такая услуга была: самообращение. Обратишься, четвертной сунешь регистраторше – возьмут в больницу.

Но тоже, как и всюду, люди разные. Лежали мы в небольшом, человек на двадцать, отделении. Заведовал мегрел, военный хирург по глазам – к нему даже из Москвы на операции приезжали. Нам другие врачи сказали: так просто ему деньги не давайте. По коридору ходит, у него в халате карманы большие – туда вкладывайте. Что вы думаете? Он на вложенные деньги благоустраивал свои палаты: в каждой – холодильник, телевизор. Лекарства, аппараты покупал. Ни копейки себе не брал. Вот такой человек.

Своего хлеба в Грузии нет, мука завозная. Буханку в больничной кухне резали тонко, аж просвечивало. Я посмотрел, даже восхитился:
– Ребят, – говорю, – как это вы ухитряетесь резать тоньше газеты, через лампочку просвечивает! Вы хоть пару-тройку кусков давайте, с голоду же загибаемся.
– Положено один!

Пошёл курить в закуток, там пацан лет восьми поджидает кого-то. Выходит из кухни женщина, раз – ему буханки в сумку вывернула, а сумка большая. Он с той сумкой домой побежал.

В 1993 году собрался в Россию. У меня в средней полосе сожительница была, армянка. В Тбилиси сунулся насчёт паспорта. Задержали, до выяснения личности в спецприёмнике пять месяцев вшей кормил. Сделали запрос домой, приходит ответ: «Он мёртвый». – «Как мёртвый, вот ведь человек, все данные сходятся». Отпустили всё же. Приехал в Россию. Сожительница устроила в хозяйство без документа: рабочие руки в селе всегда нужны.

Люди сначала плохо приняли, «иммигрантом» окрестили. Говорю: «Какой иммигрант, беженец я». От войны бежал, столько пережил. За работу в последнее время не деньгами – каменным сухарём расплачивались («колонку встретишь – размочишь»). Ничего, своим признали. Ремонтировал транспортёры на фермах по локоть в навозе, работал трактористом, комбайнёром, экскаваторщиком.

Поехал в область, в паспортный стол восстанавливаться. «Езжайте туда, где в справке ваш адрес написан». В Грузию то есть. Заглохло на этом. Но подсказали: «Через два года, если будет своя жилплощадь, выдадим паспорт». Ну ладно. Проходят два года, колхоз мне дал под жильё бывший магазин. Снова поехал к паспортистам. «О! Поезд ушёл!» Отказали мне. Прошло ещё года три, дело подходит к пенсии. Хоть бы минималку получать. Опять пошёл насчёт паспорта. Говорят: обращайся в суд. На кого обращаться-то, на себя самого?

– Идите, не мешайте работать.

«Колобок, колобок…» Это про меня. Ни медведю, ни волку в зубы не попал. А лисой, как оказалось, старость поджидала, немощь. Если бы не старшая дочка Катя… Приехала она – стал живой. Не приехала бы – мёртвым бы оставался. Всё это время меня искала, не верила в мою смерть: «Папка живой».

Написала начальнику областного ОВД, тот по своим каналам дал директиву: искать. А как найдёшь, если паспорта нет и я нигде не прописан? Получила ответ: такой здесь не проживает. А она не успокаивалась, искала. И нашла. Стал я переписываться с ней и с самой младшей дочкой. «Поехали домой, папа».

Вернулся благодаря дочкам: они приехали, забрали. Уговорили маму, жену мою, значит, меня принять. Она простила или не простила – женской большой души не объять, – но приняла обратно. Если честно, тяжеловато живём. Сейчас вроде понемножку отходит.

Спросите: как я мог оставить жену с пятью маленькими детьми на руках? Дело молодое было. Мне, понятно, женщина нужна. Она доярка. Я только сейчас, в годах, понял, какой это каторжный, изматывающий труд. Устаёт, дети малые, да и огород большой, хозяйство. Придёт с работы в десятом часу вечера, утром в четыре вставать. Я к ней под бок, а она: «Я спать хочу». Обидно. Что мне, налево идти? Иди, говорит. Ты и так за порог одной ногой шагнул – уже холостяк. Распри пошли. Ушёл. Потом вернулся. Потом совсем уехал. На 26 лет.

Пока носило меня по стране, сестрёнка – мышка серая – в Подмосковье втихаря мой родительский дом продала, все деньги присвоила. Ну и ладно, деньги-то у меня раньше были. На асфальтовом заводе в месяц шестьсот рублей получал старыми деньгами. Их тогда не каждый в год зарабатывал. Но деньги быстро улетали. Я не скрываю: не святой. Бывало, ляжешь спать после получки, проснёшься – в кармане пусто.

– А вы жене деньгами помогали?
– Нет... Что нет, то нет.
– А алименты платили?
– И алименты не платил.
– Да… Повезло вам с дочками. Не дочери у вас – золото.
– Это так. Насчёт детей повезло, обиды не держат. И ещё что скажу: старшая дочь, Катя, Катюша, палочка-выручалочка моя, мне ведь не родная. А роднее всех. Когда она за мной приехала, никто не верил: не может такого быть. А как подтвердилось, шары выкатили: вот это да-а! Она мне и паспорт помогла выправить.

От младшей дочки первое письмо получил, она писала: «Папа! Мне даже это слово незнакомое…» Я уезжал, ей пяти лет не было. Лепетала: «Когда приедешь?» – «Когда зубики вырастут»…

Если бы заново жизнь начал, по-другому бы её прожил, это точно. Никуда бы не уехал. Может, и ходил бы, да недалеко от родного места. Здесь моя родина, самые родные люди.