Отец на фронте, мама на работе – охраняет военный госпиталь. С ребятами старенькая бабуня и 12-летняя Маруся, старшая сестра.

Уже пережили первую военную зиму, уже любой малыш знает, что такое голод. Всю весну Рая с Иваном проторчали в глубине двора, перед запертыми воротами, ведущими на территорию госпиталя. Подняв вверх тощие зады и почти просунув головы в полуметровый зазор между забором и землёй, они высматривали мамины ноги.

Они узнали бы эти родные громоздкие кирзачи из тысячи – каждую их потёртость, каждую вмятинку, а вон ту микроскопическую трещинку сами закрашивали чернильным карандашом.

Как только появлялись родные обутки, дети хором начинали причитать:
– Мама-а-а, исть хоти-и-им! Мама, исть хотим!

И никакими силами невозможно было отогнать их от ворот. И удивлялись сновавшие по двору медсёстры и врачи: чьи это дети всё время так жалобно пищат? И кривилось лицо молодой красивой женщины в военной шинели, и сжимались губы, и смаргивала слёзы, но почему-то невыносимо стыдно было признаться, что детские вопли адресованы именно ей.

К лету, конечно, стало полегче. На помойке, за уборной и около сараев выросли целые кущи лебеды, из которой варили щи; молодые листья липы подсушивали, растирали в труху и подмешивали в муку (от липки не пухнут) – пекли лепёшки, а зрелый паслён шёл просто на ура и считался у ребят царским лакомством.

Весной посадили картошку. По нынешним меркам огороды находились совсем недалеко от их дома в центре города (нынче, кстати, это место тоже относится к центральному району), а в войну – что там! Это была самая окраина, дальше только городская тюрьма и больше ничего.

Бабуня брала тяпку, ребятишек и в знойный июньский день начинала с ними «восхождение к огороду». Дорога шла немного вверх, на бугорок, и казалась невыносимо длинной и слабосильным Рае с Иваном, и самой истощённой бабуне.

Они плелись от колонки к колонке, у которых подолгу отдыхали и пили воду, до отказа наполняя пустые желудки.

Последний переход давался особенно трудно. Иван совсем расклеивался и начинал хныкать, бабуня вытирала ему сопли и сажала на зелёный бугорок. Мальчик выл на одной ноте, а она указательным пальцем ласково и быстро оттопыривала и отпускала его отвешенную в рёве губёшку – «играла на губе». Ревун не выдерживал и начинал смеяться.

– Штой-т ты, Ваня-а-а, – ласково-распевно говорила бабуня. – Не копырься-а-а. Вот окучим картошку, она в рост быстро пойдёт. Оглянёсси – уже копать.
– Бабунь, – встревала Рая, – скажи, как мы её исть будем.
– Сперва выкопаем, – начинала излюбленный сказ бабуня, – в мешки ссыплем, домой принесём. В чугунок навалим сколько хотим – и в печку.
– Бабунь, а как мы её исть будем, – не отставала Рая, – лупленую?
– И-и-и лупленую, и-и-и нелупленую! – пела сладкую песнь бабуня. – И мятую!
– И мятую, бабунь? – таращил глазёнки Иван, задыхаясь от сладкой мечты.
– И-и-и мятую, Вань, и-и-и мятую! – торжественно подтверждала бабуня.

После этих чудесных бесед сам чёрт им был не страшен. И солнце уже не так пекло, и дорога не казалась такой непереносимой, да и зелёные кустики картошки, сливавшиеся на горизонте в бесконечные ряды, радовали глаз.

И вот наконец-то наступила она, благословенная пора уборки картошки. Как копали, как везли, уж эти подробности Иван с Раей давно забыли. А вот как варили и ели эту первую военную картошку, запомнили хорошо.

Солнечным прохладным сентябрьским днём прижухли они за своим выскобленным до жёлтого цвета столом: в торце – Маруся, а по бокам – Рая, Иван и их двоюродный брат Витька, Ванин ровесник. На столе – крупная соль в деревянной плошке, над столом – застывшие в радостном ожидании четыре пары серо-голубых глаз, под столом – сжатые в нетерпении маленькие кулачки.

И вот бабуня несёт картошку, сваренную в кожуре. Чистить её – какая роскошь! Так вот, тащит бабуня чугунок, пыхтит от напряжения, охватила толстой тряпкой вокруг стенок посудины, подошла к свободному краю стола и вдруг, вместо того чтобы поставить чугунок на стол, ка-а-ак сыпанёт из него! И картофелины побежали-покатились по всему длинному столу, и ребятня встрепенулась, захохотала и принялась ловить горячие кругляшки, хватать их и перебрасывать из ладошки в ладошку.

А потом ели её, «нелупленую», прямо с кожурой, забывая макать в соль, тараща глаза и втягивая прохладный воздух в забитые горячей рассыпчатой массой рты. Вкусная была картошка. А сколько её поели в военные годы, послевоенные! И чищеная, и нечищеная, и варёная, и печёная, и в оладьях, и в пирожках.

Прошло 14 лет, давным-давно закончилась война. Рае – 19, она студентка, тонкая, лёгкая как тростинка, светлое платье, танцующая походка, тяжёлые косы корзиночкой.

Мама была на работе, а дома трое: Рая, Иван и Раин ухажёр и будущий муж Валерка. В комнате тикали ходики, на диване молча млел Валерка, не спускавший с Раи влюблённых глаз.

Иван бесцельно послонялся по комнате, пошёл на кухню, пошвыркал кастрюлями на плите:
– Шамать хотца. Рай, спеки картофник!

А что? Рая задумалась. С одной стороны, особого опыта в кухонных делах у неё не было: обычно готовила мама, а с другой стороны, картофник, пирог из тёртой картошки, – дело какое важное, проще уж не бывает.

Рая уже невестилась, приглядывалась к семейным парам, хранила в тетрадке рецепты, вырванные из численника. Вот и случай.

– Испеку, – согласилась она, – чистите картошку.

В четыре руки закипела работа. Иван чистил, Валерка тёр, обдирая костяшки. Рая, напевая и танцуя, носилась туда-сюда, гремела посудой и копалась в кухонном шкафчике.

– Готово? Несите сюда! – распорядилась она.

Так. Немножко муки, сода, яйцо. Вилкой с намотанной на неё тряпицей Рая размазала масло по сковородке с высокими бортами, вылила туда содержимое миски и отправила в духовку.

– Грейте воду, мойте посуду, – строго сказала она.

Иван пошёл за водой, Валерка загромыхал мисками. Рая умелась в комнату и включила радио.

Спустя некоторое время по кухне поплыл сытный дух картофельного пирога. На запах выглянула Рая. За чистым столом, покрытым клеёнкой, в полной боевой готовности сидели Иван и Валерка. На столе уже лежал нож, стояли деревянный круг и стопка чистых тарелок.

Рая открыла духовку: готов! Высокий, румяный, с кратером-трещинкой в самой серёдке.

– Вынимай! – приказала брату.

Иван подхватил сковороду кухонным полотенцем, Рая поддела картофник широким ножом, он неспешно вывалился на деревянный кружок и разлёгся там, изумляя красотой и пышностью.

Рая моментально разрезала картофельный каравай на щедрые треугольники.

– Ешьте! – скомандовала она. – Я не буду, – и снова умелась в комнату укладывать косы на затылке змеёй, как в одном кино.

В комнате Рая немножко потанцевала под звуки «Голубого Дуная», уложила косы как надо, повертелась перед зеркалом. За кухонной дверью царила гробовая тишина: ни звяканья тарелок, никаких других звуков. Странно…

Рая приоткрыла дверь. За столом с похоронным видом сидели брат и жених. На тарелках лежали обкусанные ломти, а в центре стола возвышались две трети от пирога.

– Невкусно, что ли? – кокетливо спросила Рая, не понимая, что происходит.
– Нет, почему. Вкусно, – промямлил Валерка и задвигал челюстями.
– Сама попробуй, – предложил Иван.

Рая удивлённо вскинула брови, отломила изрядный кусочек. Рот моментально наполнила отвратительная, совершенно несолёная масса с явным привкусом соды. Скулы свело от желания выплюнуть эту гадость.

– Ну если сверху обсолить, то… – не веря сама себе, предположила она.
– Пробовали, – оборвал её Иван. – Такая же ерунда.
– Тогда неси собаке, – решила Рая.

Брат собрал куски, молча вышел. Через минуту вернулся.

– Тарзан жрать не стал, – и, вздохнув, добавил: – А мы ели.

А что же ели-то? Ну с Валеркой всё понятно: Валерка из Раиных рук и гвозди жареные употребил бы, не то что несолёный пирог, а вот Иван…

А Иван жевал пресный картофник и вспоминал картошку – ту, военную, такую же несолёную, за этим же столом, вкуснее и желаннее которой не было ничего на свете, и удивлялся тому, как меняются времена и вкусы.