В самой середине вагона тесной группой сидят милиционер, две женщины и трое подростков. Вернее, двое мальчишек и девочка. Взрослые по краям, а эти у окон. Картина знакомая до боли. Точно так этапировали меня в далёкие послевоенные годы, когда беспризорничал по поездам и вокзалам в поисках какой-нибудь поживы. Только тогда меня сопровождали в детскую комнату милиции, чтобы устроить маленький допрос, пропарить вшей, накормить и выдать билет до родной хаты. Случалось, давали по шее. Но не часто и не очень больно. Да, откровенно говоря, и было за что.
А этих возвращают в коррекционную школу. Коррекция – значит, что-нибудь исправляют. Сегодня это в большой моде. Можно с помощью силикона сделать похожими на вареники губы, необъятными груди, менее кривыми ноги и даже более умными мозги. Хотя начинка из грудей и губ может вытечь, ноги свести в дугу, на эти операции целые очереди. Даже афоризм придумали: «У женщины должны быть красивыми ноги. Хотя бы одна!» Главное, тонкогубый, плоскогрудый и кривоногий народ готов платить за коррекцию любые деньги. А вот на совершенно бесплатный ремонт мозгов никаких очередей, и пациентов доставляют под конвоем.
Я встречаю эту компанию не первый раз. Люблю садиться во второй вагон, они тоже, вот и встречаемся. Недели две тому назад девочки не было, а мальчишек сопровождала одна женщина. Паренёк, который постарше, молчал, а младший матерился. Правда, негромко и шепеляво, но, если вслушаться, разобрать можно. Из десяти слов девять отборных матерных. Сыпет и сыпет. Наверное, случайно что-то ляпнул, а эти, которые корректируют, при установке на нехорошие слова что-то напутали. Теперь матерщина льётся из бедного мальчишки, словно силикон из прохудившейся сиськи.
На полпути к моему городку дети и их сопровождающие оставляют электричку, их встречает машина и увозит в дальний посёлок, где ни папы, ни мамы и каждый шаг на контроле.
Всё равно эти мальчишки молодцы! Хоть как-то, но сопротивляются. Если живущему в семье ребёнку захочется сладенького, он попросит маму или папу, те купят. А в интернате, понятно, меню. Ешь что дают! Но пацанам хочется лимонаду, мороженого, шоколадных конфет. Да не немножко, а чтобы гудел живот. Вот, улучив момент, сбегают, добираются до электрички, зайцами катят до Питера, а там прямиком в супермаркет. Затерялись среди покупателей, наполнили корзинки всякой вкуснятиной, спрятались за контейнеры и употребляют, не доходя до кассы. Их, конечно, ловят. Сегодня везде камеры, да ещё и младший не столько ест, сколько матерится. Вот хватают за шкирку и отбирают, что не успели употребить, а самих сдают в милицию. Бывает, и не сдают, а пряники с конфетами оставляют в карманах. Однажды подарили начатую банку варенья…

Я тоже в детстве был не тем, кто терпит голод и контролёров, но мне не дарили, а сам взять не моги. Магазины-то были устроены совсем иначе. Но вот проникать на продуктовые базы случалось. Особенно если туда подавали целый состав с картошкой или другой продукцией. При вокзалах для нашего брата держали ночлежки из списанных вагонов. Нас можно было поднять среди ночи, заставить очистить перрон от снега, выкопать яму для умершего пассажира или выручить базу. Мы, конечно, старались и, само собой, при случае подворовывали. У меня для этого была очень удобная сумка от лошадиного противогаза. Во время войны наши лётчики разбомбили поезд с немецкими кавалеристами. Мы с сёстрами добра и натащили. Сёдла и всякую сбрую мама сдала в колхоз, а сумки от противогазов пригодились вместо портфелей. Я такой портфель картошкой и набивал. Получалось полное ведро. Ещё в лошадином портфеле привозил из Бердянска хамсу, из Архангельска треску, из Красноярска кедровые орешки.
По нынешним временам мне нужно было сделать коррекцию от бродяжничества. Конечно, в моём поведении находили немало странностей, многие пророчили неважное будущее. Кажется, так у Некрасова: «Ему судьба готовила путь славный, имя громкое: чахотку и Сибирь». Их понять можно. То меня доставляют под надзором милиции, то приходит за каким-то делом участковый, то приносят повестку на суд за браконьерство. Главное, возвратившись из уссурийской тайги, я, вместо того чтобы ходить в школу да играть с пацанами в чижика, вдруг объявил себя писателем и принялся издавать рукописные книжки.
Сегодня в нашем городке пятьдесят взрослых мужчин и женщин считают себя писателями, и никто им пальцем у головы не крутит. Но мне-то было! Особо сердобольные даже сочувствовали родителям. То, что в нашей семье девять голодных ртов, а Аллочка уже умерла от истощения, их заботило почему-то меньше.
К счастью, в селе уже был свой дурачок по имени Толик, а двух дурачков в одном селе не бывает. Вот ко мне эта кличка и не приклеилась.

Толик намного старше меня, длинный, пучеглазый, с вечно слюнявым ртом. Мама до сих пор удивляется, почему его не расстреляли во время войны. Во-первых, уже лежал в психушке, а немцы таких уничтожали. Во-вторых, как его ни закрывали, убегал на станцию и искал ушедшего на фронт отца. Спрашивал всех подряд: железнодорожников, полицаев, даже немцев. Если полицай или немец ему грубил, Толик внимательно всматривался в обидчика и сообщал, что его скоро убьют или ранят. Притом говорил так, словно с большим трудом считывает с классной доски или книжки. Это почему-то всех пугало. Полицаи ругались и даже дрались, а немцы, хотя не понимали по-нашему ни слова, почему-то старались Толика задобрить. Угощали галетами, шоколадкой, один даже подарил губную гармошку.
Когда прогнали немцев, почти сразу пришла похоронка на отца. К тому времени Толик научился играть на губной гармошке, но играл не для людей, а для собак. Увидит дворнягу – и принимается исполнять какую-то заунывную музыку. Это действовало на собаку, она садилась рядом с Толиком и начинала подвывать. Скоро к ней присоединялась вторая, затем третья и четвёртая. Когда подвывала одна, ещё ничего. Даже весело. Но если целая стая – хоть беги из села.
Многие посмеивались над великовозрастным дурачком и даже советовали тётке Клаве сдать снова в психушку, но здесь случились события, которые заставили задуматься даже нашу маму.
Жил в соседнем селе парень Сергей Гужва. Говорили, раньше был в банде, которая грабила поезда, даже сидел в тюрьме, потом присмирел, устроился скотником на ферму и ничего такого за ним не замечали. Однажды сидит вместе со скотниками в молочке, где обычно хранились фляги с молоком, вдруг заходит Толик со своей гармошкой. Стал перед Гужвой, внимательно всмотрелся и говорит:
– Ты скоро умрёшь. Очень кого-то обидел, и он поставил свечку за твой упокой.
И снова голос какой-то деревянный, словно считывал с классной доски или книжки. Вот так сказал и вышел.
Скотники что? А ничего. Самим стало страшно. Только потом уже вспомнили, что обычно коровы при появлении чужого человека начинают волноваться, шлёпать лепёхами и даже тревожно мычать. А здесь лежат, жуют жвачку, а те, которые стоят рядом с проходом, даже тянутся лизнуть. Хотя на этой ферме он появился первый раз в жизни.
Гужва тоже без всякой паники. Мало ли что взбредёт дураку в голову? Ещё целую неделю проработал на ферме, потом возвратился домой, присел на завалинке передохнуть, да так сидя и умер.

Сразу пошли всякие разговоры, мол, этот ведьмак накаркал Гужве погибель. Он и на станции тогда всем говорил: того убьют, того ранят. Откуда мог такое знать? Если бы всё по-честному, давно сидел бы в Кремле у Сталина и предупреждал, куда наступать, а куда не стоит. А на плохое и дурак накаркать может. Тем более война!
Но буквально через неделю то ли само проведение, то ли ангел-хранитель пришли Толику на выручку. В паре километров от нашего села небольшой пруд, возле которого растут высоченные груши, с веток которых мы любили прыгать в воду. За прудом – заросли терновника, в котором водились волки. После войны их расплодилось видимо-невидимо. Даже нападали на людей. Зимой, конечно. Летом им хватало мышей и сусликов, да ещё дрофичей. Перья у этих крупных птиц не смазываются жиром, как у утки, вот после дождя летать и не получается. Волки с лисицами на них и охотятся. Однажды нам с братом Эдиком повезло отобрать такого дрофича у лисицы.
Но сейчас разговор не об этом. Дядька Карпо, который охотился и на дрофичей, и на лисиц, и на волков, в шутку посоветовал Толику устроить концерт волкам. Эти звери любят петь хором куда больше собак. Сейчас у волков молодые щенки, если поймать за шкирку и сдать в колхозную контору, матери запишут десять трудодней. Будет премия и из района. Осталось подобрать волчью музыку, и дело в шляпе.
Толику идея понравилась. Правда, идти одному неинтересно. В то время у многих пацанов тоже завелись губные гармошки, у некоторых даже получалось подыгрывать собакам. Конечно, не так, как возле Толика, но поскуливали. Вот трех пацанят с собою и прихватил. С мешками, конечно. Пришли к терновникам. Играли, играли – ничего не получается. То ли не удавалось подобрать волчью мелодию, то ли звери вообще переселились за Зеленную казарму, где глубокая балка, а этих терновников немерено.
Пацанята убежали купаться, а Толик всё пиликает. Вдруг гроза. Не понять, откуда и взялась. Здесь ещё солнце, а соседнее село уже спряталось за дождём и молниями. Толик без внимания. Пиликает на все лады, да высматривает волчат. А мальчишки накупались, развели под грушей костёр и принялись печь выдранных из нор раков. А тот вдруг перестал играть, со всех ног бросился к пацанам и кричит, чтобы убегали из-под груши. Те ничего не поймут. Он же налетел, схватил двух под мышки, третьего подтолкнул коленями и через какое-то мгновенье все были метрах в тридцати от груши. В следующее мгновение сверкнула молния, громыхнуло так, что заложило уши, и расколовшаяся надвое груша заполыхала, словно свеча.

Вот и вся история с географией. Только не нужно думать, что Толик за спасение мальчиков получил награду. Как бы не так! За то что втравил детей в охоту на волчат, мать одного из мальчишек расцарапала Толику лицо и выдрала волосы. Остальные требовали вернуть сгоревшие под грушей рубашки и штаны.
Женщин можно понять. Недавно закончилась война, каждый лоскуток на вес золота, а этот оставил детей голёхонькими. Но всё равно многие сельчане Толика зауважали. Хотя, может, и по другому поводу. Когда пришла похоронка на отца, мать и старшие сёстры ревели белугами, а Толик ничего. Пиликает на гармошке да дразнит собак. Дурачок, что возьмёшь? И вдруг, когда уже давно закончилась война, однажды утром Толик ни с того ни сего заявляет матери, что нужно идти на станцию, встречать отца. Сёстры в караул. И так из-за этого дурака женихи обходят стороной, теперь новая болячка. Собрались и ушли вместе с матерью на ферму.
Как часто ошибаются наши родные, особенно мамы, в оценке поступков своих детей. То ли боятся вспугнуть удачу, то ли на самом деле лицом к лицу лица не увидать. Мать Толика пришла на ферму и, как о большой беде, рассказала давней подружке тётке Марфе о новом чудачестве сына. Мол, когда на отца пришла похоронка, даже не смахнул слезинки, а сейчас побежал встречать. Все, кто выжил и мог вернуться, давно дома. Даже из госпиталей приехали…
Тётка Марфа даже не дослушала.
– С ума сошла! Да ведь Толик у тебя ведун! И с Гужвой всё предсказал заранее, да и с мальчишками. Кто мог знать, куда ударит молния? Никто! А он – без сомнения. Теперь такое же и с отцом. Кидай всё и беги встречать!
И побежала, и встретила, а потом мы всем селом ходили слушать, как попал в окружение, затем в плен, был отправлен во Францию, работал на военном заводе. При первом же случае бежал и воевал вместе с маки, так называли французских партизан. Они даже наградили его орденом, как у Суворова! Мы смотрели в книжке. Дядьке Серёге предлагали остаться во Франции. Говорили, что дома посадят в тюрьму. Всё равно рвался к семье. Полгода продержали под следствием, но обошлось. Даже орден вернули.
К тому, что многие считают Толика дурачком, дядька Серёга отнесся скептически:
– Какой же он дурак, если не бьётся о стенку головой? Его женить нужно, сразу вся дурь вылетит.
И женил на тётке с двумя пацанами. Мама говорила, что перед этим Серёга имел с ней секретный разговор. Он-то во Франции не монашествовал и кое-чему у тамошних мамзелей научился. Губную гармошку наказал подарить детям, а на то место купил сыну настоящий аккордеон, чтобы играть на свадьбах. Глядишь, какую копейку заработает.

Осталось рассказать, что Толику быть женатым понравилось. Хотя глаза оставались по-прежнему выпученными, но слюни пускал куда меньше. Да и так мужик мужиком. И корову держал, и огород, и на работе не хуже других. Он быстро освоил аккордеон, играл на свадьбах и ходил вместе с сыновьями к терновнику вызывать волчат. Одного выманили, но ловить не стали. Толик чувствовал, что где-то рядом таятся взрослые волки и просто так волчонка в обиду не дадут.
Когда-то я подарил Толику свою рукописную книжечку. Он, хотя и с трудом, но прочитал и говорит:
– Чего это родители на тебя нападают? Вот увидишь, они ещё будут тобой гордиться.
Они и гордились, но признались в этом, лишь когда у меня вышла почти полумиллионным тиражом настоящая книга. Но сказать об этом Толику не могли. В то время папа и мама жили далеко от нашего села.
Вот и говорю: если бы тех мальчишек из коррекционного интерната, да в многодетную семью с любящим отцом, да ещё в школу, где больше половины учителей мужики, никакого исправления мозгов и не потребовалось бы. В Японии и Швейцарии на десять педагогов приходится девять мужчин, в России немногим больше одного, а в интернате, где живут эти мальчишки, последнего дядьку выжили год тому назад. Теперь жалеют. Всё равно как в сказке, в которой Змей Горыныч жалуется солдату на сиротскую долю:
– А где твои родители? – спрашивает солдат.
– Съел, погорячился, – признаётся Горыныч.
– Так кто же ты после этого?
– Сиротинушка! – уронил слезу змей.
Не верьте слезам этого гада, не верьте и этим тёткам. Я сам видел, с какой ненавистью зыркали они на сбежавших из коррекционного интерната мальчишек. Мол, бесятся с жиру, а ты гоняйся за ними по электричкам! А ведь это всего лишь очень несчастные дети, которым не хватает нашей любви.