Был конец лета. Ещё август. Но пора готовиться к предстоящему сентябрю. Время это томное и блаженное, но печальное. «Маленькая жизнь» – лето – на излёте, дальше – город, изрыгающий, как динозавр, зной, асфальт, пожелтевшие, как зубы курильщика, газоны, а потом – вялые дожди, ленивая слякоть.

А пока, в исходящем августе, – астры ночных звёзд, ошалевшие цикады под вечер, предбабье лето со стойко-пыльной полынью в полдень. Все мы, зрелые люди, чем-то похожи на эту полынь.

Мы с женой и сыном ехали на такси с дачи в Москву. Баулы с урожаем: пупырчатые огурцы, крутолобые яблоки, дирижабли кабачков, банки с вареньем, которое мы никогда-никогда не съедим. Куча нестираных вещей в клетчатых хозяйственных сумках. Жена с сыном почти обречённо дремлют сзади.

Едем.

Весёлый разговорчивый шофёр лет шестидесяти пяти с лицом актёра Гальцева не умолкает. Я сижу на переднем сиденье. Передо мной табличка. Там в числе прочего (сертификат и т.д.): «Водитель: Скотинкин Владимир Андреевич».

Скотинкин:
– Всё, выходит дело, отдачились…
– Отдачились.
– Урожай, выходит дело, везёте?
– Везём. Так, по мелочи.
– Год-то был так себе, неурожайный.
– Да, огурцов мало, яблок мало.
– Грибов почти совсем не было.
– Мало…

Водитель оживился:
– Зато свиньи в этом году хороши!

Я вздрогнул. Помните? Денис Иванович Фонвизин, «Недоросль». Тарас Скотинин (почти Скотинкин). «Люблю свиней, сестрица…» «...Отчего же я к свиньям-то так сильно пристрастился…»

В очередной раз убеждаюсь в мистически-пророческой силе русской классики.

– А вы свиней разводите? – это я его спрашиваю.

Скотинкин, со счастливой улыбкой:
– Ну, развожу – сильно сказано… У меня один в этом годе хрячок. Но увесистый – уже сейчас под сто пятьдесят. Под Великую Октябрьскую заколю. Закатаю, как всегда, тушёнки. Я её сам катаю. У меня тушня – пальцы вместе с ней сожрёшь. Сочная – халва!.. Опять же – сало. Килограмм двадцать выйдет. И тушни – штук тридцать трёхлитровок. На весь год хватит.
– Ого!
– Ничего не «ого». Раньше, лет двадцать пять назад, я их, свинтусов, по три держал. Борьку, Ваську и Машку. На продажу. Поколешь их на Великую Октябрьскую – и на рынок.
– А поросят… от Машки?
– Зачем поросят? Никаких поросят. Борька с Васькой – они же кастратики. Потому что хряк если с этим делом мужским наперевес – от него мясо неинтеллигентно припахивает. Поэтому если тот же Борька, положим, с Васькой – натуральные мужики, то их перед поколом за месяц надо всё равно обскопить. Но это – гемор. А так их в нежном возрасте почикали – и хрякам покой, и мясу аромат.
– Не знал.
– Ну, вы ж не свинарь, чтоб все эти тайные узоры осваивать. А я со свиньями с детства. Я сам-то апрельский. Родился я, положим, в апреле, а родители в это же время пять-шесть поросят – в дом. Вот я с ними с малодетства, как с солдатиками, и игрался.

– Хорошо, свиных мальцов почикали. А как же Машка?

Водитель озабоченно вздохнул.

– С Машками – проблема. Как всегда. Если её младенческой поросёй где-то в марте-апреле закупить, то она как раз к осени зачинает завсегда поросовать.
– Поросовать – это пороситься?
– Нет, «пороситься» – это значит разрешаться поросятами. Это уже потом, после поросования, если проглядеть.
– А что такое «поросовать»?
– Хотеть любить и быть любимой. Томиться девичеством.
– А-а-а-а…
– Машка – она в это время вся из себя страдает. Как Доронина. Стонет, вздыхает… Вы бы видели всю эту свиную лирику. Куда там людям!.. Люди – они свиньи. Эгоисты. Семьи не хотят, детей не хотят. Штрафбат, а не люди. Тьфу! А эти… Смотришь на Машку – слёзы проступают. Лежит эта самая… Жульеда семипудовая, дышит ртом, пятак вовсю жаркий, копытца дрожат мелкой дрожью, вся в грёзах по принцу, хуже Аллегровой. Конечно, её можно и к принцу отвести. В деревне раньше всегда был такой герой-любовник типа Николая Рыбникова с Дмитрием Харатьяном. Гадромарин – под четыреста кило. Этот, конечно, завсегда на всё согласен. Но тогда жди к Великой Октябрьской поросят. А мне поросята к Великой к чему? Мне к Великой Октябрьской сало нужно и тушня. И побольше. И вот она, Доронина, лежит, млеет-страдает. А главное – от этой своей великой любви ничего не жрёт. Соответственно – худеет. И к Великой Октябрьской от её полноправных семи пудов остаётся дай бог пять. А и мясо-то – жёсткое, и сало – жёлтое. Гнусь-прегнусь. На кой мне эта фотомандель? Конечно, если, положим, удачно подгадать, то свинья завсегда в разы вкуснее свина. Женщина всё-таки, нежное создание. Но как её, нежное создание, подгадаешь? Запоросует, положим, в самом июле – и что с неё после её волнения взять?.. Так что – с Машками всегда проблемы. Лучше уж Васек и Борек колоть.

– Да, жестокая штука жизнь, – вздохнул я. – Жалко всё-таки свинок…
– Конечно, жалко. А что делать? Колешь – плачешь. Но люди – они же, скоты, едят же свинину. Это культурно-исторический факт. Если ты, положим, не исламец или не еврей. Но мы-то свинину едим. И будем есть в ближайшем обозримом будущем. И это тоже факт. Можно, положим, свинину из уж старых нанафталиненных хряков напополам с химией месить. Как оно сейчас и делается. Но это ж, согласитесь, не мясо. Сейчас нормальной свинины нигде нету. Вы вот в последующем году обратно на дачу поедете, вызовите меня, – он протянул мне фирменную карточку со своим телефоном, написанным от руки, – я вас со скидкой отвезу, а по пути к себе заброшу и дам вам моей тушёнки попробовать. Попробуете – уедете от меня без пальцев. Потому что пооткусываете их к чёртовой бабе от вкусноты вместе с моей тушнёй. У меня есть такая забава. Придут ко мне, положим, мужики насчёт на троих на Великую Октябрьскую. Я им на закуску завсегда ставлю тушню-трёхлитровку. И говорю: «Съедите, ханурики, вдвоём три литра – каждому по банке в подарок». Они едят-едят, едят-едят, охают, нахваливают, но банку, однако же, никак не одолевают. Ни разу ещё не одолели за тридцать лет. Потому что питательная она, моя тушнёночка, до изумления. Но я им всё равно ежеоктябрьски по банке вручаю. За усердие. А потом – насчёт «жалко». Колю я их, моих борек-васек-машек, в момент. Хрясь в шейную артерию, пока он дремлет, – и готов. Как бы во сне с улыбкой и помер. Уж я-то колоть умею.
– А я всегда думал, что в сердце убивают.
– В сердце – это для кровяной колбасы. У них тогда вся кровь остаётся в организме. Но я кровяную не делаю.
– О господи!
– Да ладно вам… «Господи, господи»… Погибает он, мой свин, славным полулетком, наевшись вдоволь свежего комбикорма, в расцвете своих свиньих сил, безболезненно. А если его дальше по жизни держать, он только жиреет, жрёт и лежит, лежит, жрёт и жиреет. Как сейчас эти пивные мужики перед телеком. В тридцать лет – брюхо ниже колен. Смотреть – непотребство. Вот уж чистая свинья. Лежит, с дивана брюхо свесил, пиво сосёт и телек неосмысленно зырчит. Полное бессмыслие жизни.

– У моего хорошего соседа давно ещё, в начале девяностых, помню, был некий порось-трёхлеток. Кстати, вылитый Ельцин. Его за это так и назвали – Борька. Даже хрюкал он тем же баском и с той же политической интонацией. Один в один. Пародист, блин. Чисто Максим Галкин. Его даже по этой части ходила вся деревня послушать, как он по-президентски хрюкал. Так это был килов под четыреста, вроде тех, которых в советское время на ВДНХ показывали, если помните…
– По-о-омню, как же… Я жил в детстве около ВДНХ. Мы со школьными друзьями часто ходили в свиной павильон. Сознаться – куда чаще, чем в космический. Очень нам все эти свиньи нравились. Серьёзные были ребята.
– Чисто американцы после чипсов с пепси, да?
– Точно.
– Так этот Ельцин, продолжая тему, последние полгода вообще не вставал. Лежит, лежит, потом сядет на ж…, когда ему дадут, хрюкнет что-то вроде «дорогие россияне», сожрёт корыто помоев и обратно – кувырк. И вот это, скажете вы мне, жизнь?.. А ведь так по-свински полчеловечества живёт. Страшно даже подумать. Лучше уж честно погибнуть молодым, отдать себя, так сказать, в жертву и принести, блин, пользу ближнему в форме собственного сала с тушёнкой.
– Сильная философия.
– А что? Всё ведь по самой железной логике. Какой-нибудь, положим, артист проснимался в ста фильмах и сгорел в трудах. Отдал себя, положим, искусству. Так? А ведь всё для людей. И чем мой Васька хуже? Чем его жертва ниже?
– Сильное сравнение.
– Ничего не сильное. Он же, мой Васька, простой советский боров, а не Андрей Миронов. Он не может артистом сниматься. Что смог для человечества, то и сделал… Отдал себя людям. В чистом смысле слова.

– Сейчас, конечно, точно как и у людей, у свиней всё стало хуже. Мельчает человек – мельчает и свин…
– То есть?
– А то оно и есть, объясняю. Чтоб свинина была нежная, чтоб сало было в ней не жир жирный жиром, а чтоб оно, сало, предстало пред столом с розовой чудной нежнейшей мясной прожилочкой, как, знаете, сейчас небо августовское предрассветное, нужно свину давать с малолетства первым делом картошку, а ещё первее – комбикорм. Типа силоса. Раньше, в советское время, какой был комбикорм! Чёрная икра, а не комбикорм. Сам бы ел, ел да ел, не скучал. И кругом его была – пропасть. Все поля и склады в силосе и комбикорме. А цена? Две-три копейки за кило. И свинюшки все были в силосе по самые их заветные пятаки. Свинья, конечно, положим, зверюга всеядная и помои рубает на раз. Но для нежности-то мяса первое дело – это комбикорм. Вот так вот. А сейчас? Комбикорм стал страсть какой дорогой. И стало совсем нерентабельно держать свиней. А настоящая свинья без комбикорма – это как авто без бензина. И я его, свина моего дорогого, держу себе в убыток. Из одной любви к искусству. Хорошего комбикорма свиньи сейчас едят всё меньше и меньше. Совсем почти его уже и не едят. А жрут одни только химические помои, объедки от ихнего «Макдональдса». Всё как у людей.
– Да уж…

Скотинкин покачал головой.

– А какие же они, свинюшки, умные… У меня ещё в восьмидесятых был, помню, Борька. Жил он, как ему и положено, вместе с курами. Для общей советской экономии. Куры над ним, на насесте, а он – внизу. Ну, от него же жар идёт, всякие испарения, а курам от этого и тепло. Так оно у нас было положено. Вековой закон. Вот таким образом. И однажды вхожу я утром Борьке дать. Смотрю – бесхозные какие-то перья. Гляжу вверх на кур, считаю. Одной, блин, нет. Соображаю: сожрал, гад. Она, по видимости, замечталась, как Машка, о своём петухе, и – бряк во сне вниз, а он тут её оприходовал. Они же, свинтусы, всё жрут, как мы. Ладно, думаю, бывает. На следующее утро прихожу – опять туманные перья. Считаю, глядя на насест. Опять одной нет. Что такое? Стал в дальнейшем деле подсматривать. Вижу: Борька, скот, поел, хрюкнул, подошёл, деловой, к стенке, забрался передними копытами вверх и давай грамотно так, как строитель, пятаком по насесту долбить. Одна курица – бряк вниз, крыльями бьёт, а он, как твой леопард, прыг на неё – и давай жрать. Ну я ему, конечно, устроил телесное наказание. Он и успокоился. Но сам факт – прикиньте… Вот так вот. Они, паразиты, очень умные. Поумнее будут нас.

– А вот ещё другой был аферист – Васька. Уже при раннем Путине было дело. Так этот что учреждал. Не Путин, а Васька. Я ему, скажем, как всегда, дам, он пожрёт в своё удовольствие, но не всё. Не хочет больше. Важничает, гурман фигов, а потом, после трапезы, развернётся задом и – плюху в лохань шлёп. Ну, на предмет большой нужды. Вы поняли.
– Понял. А зачем?
– А вот зачем. Я как? Я ему, как обычно, в остатки старой еды новой еды обычно же и добавлю, потом всё хорошенечко перемешаю. И вроде бы как всё за новое сойдёт. Опять же точно так же, как у нас, у людей, в столовых-ресторанах. Но а он-то, Васька, не дурак. Свиной мозг ой как шарит. Ему хочется полной свежести. Вот он и шлёпает своей большой нуждой в мои гастрономические остатки, вредитель. Как этот его свиной жест перевести? «Не обманывай меня, дорогой ты мой Владимир Андреевич. Иди, душа моя, мой старую лохань, а вечером давай мне, свинья, в неё же чистого свежака, а не тухлую твою хитрую подделку». Умно?
– Умно. Я бы ни за что не догадался. Надо бы даже как-нибудь этот опыт перенять не в чистом, разумеется, виде… А, так сказать, осмыслить общую методологию и перенести её на свой семейный опыт. Например, дают мне позавчерашний борщ…
– Я тебе перейму, – раздался тихий, но не менее от этого зловещий голос жены. – Я тебе осмыслю – перенесу… Я тебе…
– А! Ты уже не спишь, дорогая?
– В Москву въезжаем, – деловито сказал водитель Скотинкин, невольно разряжая обстановку. – По кольцу не поедем. Там безнадёга.
– Мы же в Москве уже? – это проснулся сын.
– В Москве, – с ироничным уважением произнёс Скотинкин. – Вот сейчас пробки и начнутся. Не такие, как на кольце, но… Я уже работаю таксистом… уже… сколько?.. восемнадцать лет. Машин самых разных… уже пятьдесят, наверное, поменял. И знаете, сколько всего наездил?
– Сколько?
– Тут сел на прошлой Великой Октябрьской и подсчитал. Почти два миллиона километров. Нормально? Сам Конюхов столько не налетал, не наплыл, не набегал и не наползал…

Я присвистнул.

– Да!

Или вот для сравнения: у меня сосед Евграф Иваныч, ну это тот самый, у которого был хряк Ельцин.

– Да-да-да…
– Вот, значит. У него до сих пор «Копейка». Самый первый «Жигуль». То ли семидесятого, то ли семьдесят первого, не помню, года. В общем – из первых лет нашего жигулёвского автопрома. И сейчас у него знаете какой пробег?
– Какой?
– Пять тысяч километров без малого.
– Ого! Он её на руках, что ли, носил?
– Он её салфетками бархатными обтирает уже полвека. От дома до сельмага километра полтора съездит – и назад. Раз в неделю. Закупился – и опять её салфеткой ласкает. И так – полвека. Гараж – прекрасный. Что ей не жить, этой жигулёвской Машке? К нему аферисты-покупатели приезжали, предлагали большие деньги как за раритет, как чуть ли не за «Победу». А он – не даёт. И бархатом её, бархатом. Хорошая история? Нормально?
– Нормально.
– А тут уже после Великих Октябрьских я вдруг захотел всех своих свинюшек посчитать, и сколько я на них потратил комбикорма.
– И?..
– Не смог. Что-то помню, что-то – нет. Всё-таки живой материал, не железки. Вот бы подсчитать, сколько я за жизнь этих самых банок тушни завернул… Не могу. Не поддаётся разумному исчислению. Мы как, по Третьему кольцу?
– Наверное. Вам лучше знать, вы водитель.
– Да уж, «лучше»… Ни фига мы, водители, жизни этой не знаем. «А тучи как люди». А люди как свиньи…
– И, соответственно, наоборот.
– Это точно.

А потом начались пробки. И мы почему-то замолчали. Раньше, на шоссе, пока более-менее быстро ехали, нам хотелось поговорить. О людях, о свиньях, о чём угодно. Лишь бы поговорить. А в этой московской тягучей пробке все как-то вдруг замкнулись. Как будто каждый ушёл в себя, в своё, так сказать, интеллектуально-духовное корыто. Как трёхлетний хряк Боря.

Доехали, конечно, с горем пополам.

На следующий год, в цветущем многообещающем июне, я позвонил по телефону, который дал мне Скотинкин Владимир Андреевич. Он был «временно недоступен». И так раз двадцать на протяжении недели.

Жаль. Видимо, мы так и не попробуем на Великой Октябрьской его божественной тушни и сала с чудотворной прожилкой, розовой, как предрассветное августовское небо.