Если изба состоит из одной комнаты, то кому-то придётся ночевать на полу. Или дедам, или внучкам. В нашем случае это были внучки, то есть я и сестра Танька.

Зимнее утро в Покровке начиналось для нас красиво: в белых клубах морозного пара, успевшего влететь в избу за ногами дедушки. Деда приносил дрова подтопить печь, а заодно душистую банку с кислой ледяной капустой для щей. Если у англичан завтрак – яичница с беконом, то наш семейный завтрак зимой – «шти». И пока бабушка томила в печи щи и чистила чеснок, мы, усиленно притворяясь спящими, купались в белом холодном дыму. В таком же точно крутилась в те годы на сцене Алла Пугачёва.

Думаете, мёрзли бедные малышки? Куда там! Когда утопаешь в полуметровой толщины пуховой перине, а по самый нос натянуто стёганое одеяло, мороз тебе не страшен. Напротив, помогает лучше выспаться. Хуже, когда печка натоплена к ночи (квашня, например, подходит). Перина знай себе усиленно греет, а на улице темнота, и значит, спать пора уже в семь часов вечера.

Тогда не остаётся ничего больше, как погадать на короля. Лично мне баба раскладывала «на короля» уже класса с шестого. Сядем за стол, шлёпнем затёртыми картами по не менее затёртой клеёнке и гадаем. Сверху укоризненно глядит на нас Богородица, посверкивая искорками «золотого» фольгированного оклада, сквозь утеплённые пластилиновой замазкой окна доносится лай собаки где-то «на той стороне» (деревенька из двух улиц), а тут мы – три гадальщицы собрались под голой лампочкой Ильича. Пораскинем карты, потешим своё самолюбие бабушкиными прогнозами, женихами военными и – марш на перину.

У перины пёрышки с пушинками внутри так и потрескивают, а мы вертимся-крутимся, бабушку на новую историю раскручиваем. Куда деться бабушке – вот и рассказывает, покуда сама на полуслове не заснёт. А нам её быль – повод для обсуждений ещё на полночи: кто из нас пуще в неё не верит! Но глаза поднять в чёрное ночное окно – стра-а-ашно.

«Когда гадание – баловство простое, да в хорошей компании, это дело пустячное, – начинает бабушка. – Страсти выходят, если гаданием всерьёз займёшься, да ещё и в одиночку. А коли выберешь для этого полночное время неподходящее, святотатством канун какого Богова праздника осквернишь – всё, пиши пропало».

Была у нас такая, через дом от Гальки-калмычки жила. Красивая, а взбалмошная! Парням нравилась, да цену себе знала слишком великую. Всё жениха получше выглядывала, либо городского, либо заморского – кто её знает. И вот перед самым Богоявленским днём, когда родня уже десятый сон видела, спустилась она в голобец (погреб, только в избе). Расставила там плошки с водой, краюху хлеба положила и кличет тихонечко: «Ряженый-суженый, приходи со мною ужинать». Раз двенадцать позвала – тихо, нет никого. Только отцовский храп на полатях и слышно.

Собрала она пожитки, ногу на лестницу поставила – и тут руку чью-то на плече почувствовала. Обмерла, оглянулась.
Стоит. Видный, высокий, белый. Знатный жених.
– За тобой пришёл, – говорит, – собирайся.
Куда – не поняла, а кто – почувствовала. Надо было ей или зачураться от него, или молитву прочесть. Зачураться не успела, а молитвы в те годы и не учил никто, запрещали.

– Сейчас соберусь, – пообещала. Да ласково так, притворишься от страху-то!
Уж и одевалась она, уж и медлила как могла, и шум пыталась поднять. Ан нет, никто не просыпается, спят все, как околдованные.
Выходят за ворота, она от страху ни жива ни мертва. На улице никого, лишь собаки воют, как по покойнику. Чуяли, небось. В сугробах перед окнами – сани конные, да тихие такие.

Повёз он её в свою домину. Правит рысаком своим тёмным, напевает вполголоса: «Месяц убывает, мертвецы живых катают». Да. Привёз на пески (кладбище там деревенское), руку подаёт, улыбается. Приглашает:
– Вот и моя домовина, пожалуй, невестушка.
– Рада бы я, да как в тулупе буду с тобой лежать? Раздеться б мне… – и пошла раздеваться.
А одежды надето – немерено: тулуп, зипун, поддёвка, всё что могла на себя, собираясь, нацепила. Пока разоблачалась, уже и звёзды бледнеть начали. Жених мёртвый терпеливо лежит, место приготовил, чёрными глазами на невесту уставился.
Тут первый петух в деревне прокричал. Дико взглянул на девушку «суженый», наброситься хотел. Да второй петух заставил его малость помешкать. А ей и того достаточно – хватила прямо по сугробам, в одной рубахе да монистах, в сторону деревни, к первой избе, где в оконце огонёк теплился.

В доме том в ту ночь многолюдно было. Старухи пришли к куме мёртвого обмывать да вечерять. Только открыли бабки дверь на стук, девка залетела, под лавку забилась, в страшном крике зашлась. Переполох поднялся, все переполошились, мудрые закрестились, засовы задвинули: каких бандитов ждать, не знают.

И повторился стук, с прежним не сравнится. И голос протяжный, жалобный:
– Мой, отдай мою…
Раскрыл тут обмытый покойник мёртвые уста посреди горницы на столе:
– Рад бы отдать, да тяжёлый камень на груди лежит.
А с третьим петухом пропало всё.

Спас тогда дурную девку петушиный крик. Спас и образ Божий – тяжёлым камнем он для нечистого оказался. Что с «гадалкой» той стало, про то не знаю, уехала она из наших мест. А нам наука от неё на всю жизнь осталась: с лукавым знаться, гаданьем заниматься – себе на погибель выйдет. Кто не верит, пусть проверит. Да только вам не советую».