Злые бабки долго живут
15.01.2012 00:00
Людского равенства нет и не может быть

Злые бабки долго живут– Помогите, ленинградцы!..
В переходе метро, вытянув сухонькую кисть руки, словно пытаясь удержать пробегающих мимо жителей огромного города, именующего себя культурной столицей, она взывала к прошлому, где не принято было отправлять старух на паперть.



Обитателям мегаполиса было не до неё. По инерции и я пробежал мимо: представитель эфемерного «среднего класса», потребитель, зомбированный рекламой, что успешный мужчина потребляет всё самое лучшее – лучшую еду, лучшие напитки, одежду, автомобили, лучших женщин…
Людского равенства нет и не может быть. Идея людского равенства принесла человечеству неисчислимые бедствия. Люди не равны изначально и по сути своей. Не равны по росту, весу, темпераменту, физической силе, таланту, служебному положению и количеству денежных знаков. Равенство порождает бюрократию и тиранию уже только потому, что кто-то должен контролировать людское стадо, в котором каждый отчаянно хочет хоть чем-то выделиться среди себе подобных.
Но люди становятся действительно равны, когда соприкасаются душами, когда блестящий академик, толстая кухарка и чванливый олигарх за столиком кафе вспоминают о том, как они ходили в первый класс и как олигарх с академиком порывались нести кухаркин портфель.
Странно, но слова «ленинградцы» и «Ленинград» никогда не ассоциировались у меня с вождём мирового пролетариата. Это было нечто прохладное, белёсое, цвета белой ночи, мягкое, как балтийские туманы, утреннее, родное, как рассветная улица Зодчего Росси.
Так кто же я есть в огромном городе, с иллюзией успеха и суетливой спешкой, с десятками встреч-пересечек на дню? И как называется этот город?
Обо всём этом я успел подумать на бегу. И, уже коснувшись смарт-картой турникета метро, остановился и, как пловец, отчаянно гребущий против людского течения, вернулся на отчаянный старушечий крик, протянул деньги.
Это была не милостыня. Просто услыхав её крик, я успел взглянуть со стороны на себя и на всех нас.

«Не могу видеть просящих старух, – сказал мне однажды старший товарищ, ставший впоследствии генералом и известным писателем. – Знаешь, я могу спокойно взирать на что угодно, но когда вижу старуху, стоящую на коленях в ледяной луже с покорно склонённой головой…»
Вот и эта старуха была из тех, на кого невозможно взирать равнодушно.
– Помогите, дети! – горестно вскрикивала она, сидя на крыльце гастронома, и «дети» заворожённо останавливались, лезли в карманы и сумочки за кошельками.
Помогать ей стало моим ежедневным долгом, пока сосед по подъезду, цинично улыбаясь, не сообщил, что бабку ежедневно привозят на «работу» и увозят на огромном чёрном джипе.
Я не поверил соседу хотя бы потому, что дети, у которых есть возможность купить такую машину, никогда не станут принуждать свою старую мать попрошайничать. Не поверил, пока однажды вечером не увидел, вернее не услышал, как она, развалясь на магазинном крыльце, выставив ноги в приспущенных складками грязных коричневых чулках, выговаривала магазинному грузчику, что тот до завтра непременно должен вернуть долг, а иначе она пожалуется и его, грузчика, со связанными проволокой руками увезут и утопят в канализационном коллекторе. Она и не знала таких мудрёных слов, как «коллектор», она просто сказала: «Тебя, Вася, завтра утопят в говне». И по тому, как Вася с изменившимся от страха лицом божился, что «вернёт бабки с процентами», чувствовалось: её угрозы не были пустым звуком.
В очередной раз услыхав надрывный крик «Помогите, дети!..», я прошёл мимо.

Как там у классика? «Жизнь – старуха, дряхлая, убитая, просит милостыню у Христа…» У Христа – значит, на паперти, чтобы просящему снизошло, а дающий очистился при этом.
Мой бывший коллега, журналист Митька, был человеком, готовым замутить ради информации самое немыслимое лицедейство. В очередной раз поспорив с нами в редакционном баре о том, что «не всё так просто в старушечьем царстве», Митька решил доказать это на практике. В одном из питерских драмтеатров его умело загримировали под согбенную набожную бабулю. Воскресным утром, опираясь на клюку, с иконкой и лукошком, покрытым вышитым рушником, припёрся Митя к известному действующему храму и занял место с краю в шеренге просящих подаяния старух.
Не всё в эксперименте было наивным – Митьку снимало скрытой камерой телевидение, а в автомобиле, запаркованном неподалёку, дежурили (на всякий случай) двое здоровенных омоновцев.
Страховка понадобилась уже в первом действии. К Митьке сразу подвалили две злющие старухи (из нищих), полюбопытствовали, «от кого» Митёк «тут сидит», а когда парень жалобно прошамкал, что «ни от кого», что нужда довела до крайности, бабки посоветовали ему немедленно убраться.
Митёк послал их «по-старушечьи» в потаённое женское место. Его попытались ударить по башке костылём. Митёк ловко парировал удар и клюкой заехал своей обидчице в колено. Тут же словно из-под земли возникли два здоровенных амбала, так что с появлением на сцене ОМОНа пришлось срочно поторопиться.
А потом телекамера снимала «прямой наводкой» виртуозную матерщину, летящую из беззубых старушечьих ртов. И вспоминались стихи другого классика:
На серой паперти
Старухи выстроились,
И просят милостыню
Голосами гнусными.
Большими бусами
Горят фонарики
Вкруг Божьей Матери.
Неужели так было всегда на Руси?

Но я помню и другую бабушку – в стареньком кремовом пальто. Она стояла каждое утро в вестибюле станции метро «Озерки» и никого ни о чём не просила. Старушка смотрела на проходящих мимо людей светлыми голубыми глазами и, если удавалось на мгновение поймать, задержать на себе хоть чей-то взгляд, улыбалась и желала прохожим доброго утра.
Как там у поэта Слуцкого?
Есть старухи, гордые, как павы.
Эта была не пава, но и не попрошайка. Однажды я увидел, как молодая красивая женщина поздоровалась поутру с этой старушкой и дала ей денег. И другие люди тоже останавливались и давали. Остановился и я и с тех пор никогда больше не проходил мимо. Вспомнились слова друга-десантника Валеры, ставшего впоследствии настоящим миллионером: «Я легко отдаю и дарю деньги, потому что мне известен путь туда, где они есть. Я дарю деньги тем, кому этот путь неведом».
Теперь я непременно подходил в вестибюле метро к голубоглазой старушке в кремовом пальто и дарил, и она со слезами на глазах говорила, что её персона не достойна такой заботы.
Я узнал, что она совсем одинока и живёт неподалёку, за углом, в чистенькой однокомнатной квартирке, что батона белого нарезного хлеба и пачки маргарина ей хватает на неделю и что она очень любит хороший чай.
Рождественским утром я встал пораньше и, повстречав бабушку в вестибюле метро, подарил ей пачку канадского чая, где чаинки знаменитого сорта «дарджилинг», прозванные знатоками «шампанским среди чаёв», были обработаны фирменным кленовым сиропом.
В тот день я узнал, что у неё «очень больное сердце», такое больное, что участковый врач предупредила: одним прекрасным утром она может не проснуться. И ещё я узнал, что она по образованию филолог и, уйдя на пенсию, стала писать рассказы, просто так, «в стол».
В то утро она внезапно пригласила меня к себе. Пройдя по заснеженной улочке, мы зашли в пекарню, где торговали немыслимыми, возрождёнными из дореволюционного небытия булочными раритетами, а потом на чистенькой кухоньке пили канадский кленовый чай с французской сдобой.
Из окна был виден кусочек бульвара с заснеженным перекрёстком, и она грустно говорила о том, что порой целыми днями, «от сумерек до сумерек», считает, сколько раз загорается «там внизу» красный, жёлтый и зелёный свет… Потом она принесла синий пластиковый конверт с рукописью и стала читать вслух о том, как её мать, известная актриса, в оккупированном фашистами городе Марка Шагала водила её ещё маленькой девочкой на городской рынок, чтобы выменять на хлеб серебряные ложки из фамильного сервиза. Раз в неделю эти женщины, взрослая и маленькая, меняли по одной ложке на буханку кислого хлеба с отрубями, и каждая ложка, каждый столовый нож позволяли им прожить ещё 7–10 дней… И ещё маленькая девочка, дочь актрисы, запомнила, как плыли по Западной Двине мартовские льдины, разбиваясь о бетонные опоры моста, как вскипала белыми бурунами чёрная вода у «быков» и как глядел на них равнодушными глазами «сытый немецкий часовой с пулемётом, обложенный со всех сторон мешками с песком».
Слушая её, я думал о том, что такое жизнь и как эта жизнь может уместиться в пространство «от нужды до нужды». Неужели маленькая девочка жила на войне «от буханки к буханке», чтобы, состарившись, вернуться к тому же?.. Неужели и сегодня мы живём «на войне»?
– Идиот! – кричал мне потом прагматичный коллега. – Идиот! Подружись с этой бабкой, возьми её под опеку, она отпишет тебе жильё!
А я не смог. Я просто приходил к ней иногда вечерами пить чай и слушать главы из её больной, но прекрасной повести. Не смог, хотя она не раз говорила о том, что участковый доктор предлагала «полный пансион» взамен на дарственную, а когда она отказала, «добрая» врачиха сразу перестала её навещать, а вот мне она верит, потому что я «не такой».
Но я приходил к ней просто так и помогал просто так. И красивая девочка Юля, с которой я в ту пору встречался, тоже говорила, что я идиот: «Бабка сама идёт к тебе в руки, а ты!..»
В очередной раз вернувшись из Крыма, я приехал к ней и увидел на двери печать местного отделения милиции. Выглянувшая из-за соседней двери соседка сообщила, что две недели назад «Юлечка поутру не проснулась». Уходя, я подумал о том, какими разными могут быть «Юлечки».

Глядя на девушку в ультракоротком сарафане, идущую походкой «от бедра», на высоченных шпильках, загорелыми, бесстыжими, длинными ногами по солнечной севастопольской улице, я больше не сомневаюсь в правоте слов Уайльда: «Женщина – это торжество материи над духом».
Но вот на пути девушки возник шлагбаум из иссушенной временем старушечьей руки, обтянутой пергаментной кожей. Кажется, эта старуха уже появилась на свет крючконосой, сморщенной бабой-ягой.
Как там у Беранже?
…Она была мечтой поэта,
И слава ей венок плела.
Когда она на сцене пела,
Париж в восторге был от ней…
Она соперниц не имела.
Подайте ж милостыню ей!..
О, дайте милостыню ей!..
Нет, эта бабка мечтой поэта явно не была. Неужели кто-то когда-то был от неё в восторге, мечтал о ней, любил?
Она сидит на этом месте ещё с тех пор, как я был молодым лейтенантом. Прошло двадцать лет, я уволился с флота, живу в Петербурге и приезжаю в южный город в отпуска, а она всё сидит и сверлит прохожих злющими глазёнками. Никогда не видел, чтобы кто-то дал ей хоть одну монетку, но она живёт всем назло. Злющие бабки до-олго живут!..
А теперь на неё надвигается раскованной походкой манекенщицы торжествующая юная женская плоть. Девица равнодушно перешагивает через старушечью руку, уходит, ритмично покачивая идеальными ягодицами, не оборачиваясь на полуживую мумию.
Баба-яга пристально смотрит вслед удаляющейся девушке. Я не вижу её глаз, но чувствую: она целится… Беспощадно и хладнокровно, как опытный снайпер. Ещё мгновение, и у девушки внезапно ломается каблук.
Она вскрикивает от боли и падает. Хорошо, что её успевает подхватить рослый, хорошо одетый мужчина, но, кажется, у неё сломана лодыжка. Я тоже хочу предложить ей помощь, я ведь всё-таки врач! Ускоряю шаг и встречаюсь взглядом с сидящей на тротуаре крючконосой бабой-ягой. Она смеётся: скрипуче хихикает, раскачиваясь из стороны в сторону, и тычет костлявым пальцем в искажённое от боли девичье лицо:
– Эх-хе-хе-хе!!! Их-хе-хе-хе!.. Хе-хе-хе!!!
В этом году я опять приезжал в Севастополь и опять видел эту старуху. Она всё ещё там сидит!

– На хрена ты дал ей так много? – спрашивает мой приятель, успешный бизнесмен.
В последний день моего отпуска мы сидели на открытой веранде ресторанчика с видом на вечернее море. Говорят, если хочешь вернуться, надо бросить в море монетку. В тот самый миг, когда я подумал об этом, к столику подошла она. Кажется, ей не хватало денег на операцию.
Спустя минуту ошарашенный кореш упрекал меня в том, что я дал «в тысячу раз больше, чем она того заслуживает», что («какая на хрен операция?!») она теперь будет пить на мои бабки три недели, что лучше купить на эти деньги юную красивую шлюху, что…
Но я уже не слушал его. Я смотрел вслед уходящей старухе и думал о том, что каждый из нас имеет право однажды почувствовать себя счастливым или хотя бы испытать иллюзию Счастья.
Недавно в питерском кафе накануне Дня ВМФ к нам подошла опрятно одетая старушка, представилась вдовой флотского офицера. Мы угостили её, долго беседовали о службе, о гарнизонной жизни, о кораблях.
На прощание она сказала, что совсем одинока и очень нуждается: «Вот и теперь я отправилась в город в надежде попросить хоть немного денег… Знаете, я ведь совсем не умею просить… Никудышная из меня попрошайка…»

Владимир ГУД,
Санкт-Петербург