Школа не закончится никогда |
28.09.2016 15:48 |
![]() Никто не заставлял сушить сапоги, куртку, брюки («мама, я не знаю, как они промокли и порвались, я только один раз съехал с горки!»), не тыкал в нос пылесосом: «уберись в своей комнате!», не заставлял есть суп, идти за хлебом, не ворчал занудно: «Я в твои годы!..» Они думают, что это у них были каникулы, ага, как же… Это у нас были каникулы! Отправив сына в лагерь, мы с любимым устроили себе праздник непослушания: никакой школы, не надо никому зудеть над ухом: «учи дроби» (как же мы их ненавидим!), «читай Некрасова» (а что он там написал? «Месяц в деревне»? «Войну и мир»?), «повторяй английский» («вот из ё нейм? – и это всё, что ты знаешь?»), не надо звонить училке по сольфеджио, ведь и она, сбросив с себя бремя учеников и строгую блузку, загорает где-то на море, не надо прятать планшет, потому что в очередной раз ты его уже так запрятала, что и сама теперь не вспомнишь. И никаких мокрых детских сапог, курток, брюк – все они на антресолях, а сами мы бегаем в шортах и босиком, и никаких пылесосов, варки супов, походов в магазин… Мы едим прямо с куста тёплую от солнца дачную смородину, возле колодца созрело пять земляничек, мы их фотографируем, едим и снова фотографируем то, как мы едим. Смотри, смотри, под забором выросло несколько сыроежек, значит, сегодня у нас картошка с грибами! Нам с любимым на двоих уже сто лет, а мы, как юные идиоты, носимся по деревенским дорогам на моцике, он делает колесо и ходит на руках (о боже, милый, твои больные колени, твой сколиоз!), выбегаем ночью под дождь из дачной баньки, хохочем и целуемся голые под дождём. Ведь сын в лагере, и не надо ни перед кем держать взрослое лицо! – Вы не могли бы ржать потише в два часа ночи! – ругает нас из-за забора соседка по даче. – У меня ребёнок спит! Бедная, у неё ребёнок, а у нас – каникулы… …были! И вот уже на носу Первое сентября. Здравствуй, школа, Новый год! Мне кажется, что не только у меня, но и у всей страны Новый год начинается именно первого сентября. Зимний Новый год – такой игрушечный праздник, сказочно-ёлочный, а вот сентябрьский – настоящий, серьёзный, и никуда от него не деться. И так же как в конце декабря, в последних числах августа магазины полны осатанелых взрослых, неистово сметающих с прилавков всё для школы. В наших маленьких «Канцтоварах» обычно не очень людно и за прилавком одна-две сонные продавщицы, но тридцать первого августа там толпа, и продавщицы берут себе в помощь взрослых дочерей и родственниц. – Что же вы все в последний день! – обессиленно взывает к народу наша продавщица и обращается ко мне, как врач к пациентке: – С вас две тысячи триста пятьдесят семь рублей двадцать одна копейка… Повторяю медленнее: две тысячи… Женщина, это у вас стольники… Тысячи, они такие зелёненькие… Молодец… Пятьдесят – голубенькие… Возьмите себя в руки, не надо плакать, я тоже устала… Давайте сюда кошелёк, я сама наберу мелочь… Мужчина, вам дневник для девочки?.. Женщина, отпустите этот дневник и соберитесь, зачем вам с русалками, у вас же мальчик!.. Женщина (это опять мне), перестаньте грызть ластик, понимаю, что это вы на нервной почве, но вы же взрослый человек! Да, прошло всего несколько дней после каникул, и я теперь взрослый человек. А когда я была маленькой, у нас в районе был чудный магазин «Школьник». В девяностые помещение перепродали каким-то пищевым добавкам, затем косметическим агрессорам, теперь там кофейня. Но «Школьник» остался в моей памяти чем-то волшебным! В «Школьнике» было всё, и пахло так головокружительно: бумагой, типографией, красками… Я мечтала о готовальне, в такой пухленькой, обтянутой чёрной кожей коробочке с золотым крючочком. Я мало понимала, как использовать все остальные чертёжные штучки, знаком мне был только циркуль, но содержимое готовальни волновало меня необычайно. Мама купила мне ранец, классный, лакированный, с Волком и Зайцем из мультика «Ну, погоди!». А тогда я очень его стеснялась, мне хотелось модную сумку через плечо с надписью «Адидас». Я даже фотографироваться с ранцем стеснялась, поэтому он остался только в моей памяти… А вчера мы вынесли к мусорным бакам во дворе дома старый школьный рюкзак моего сына Стёпки. Сын, желавший избавиться от этого рюкзака уже давно и как можно скорее, вдруг растрогался и загрустил. – Интересно, его кто-нибудь возьмёт себе, – спросил Стёпка, – или увезут на свалку и сожгут там в кучах мусора? – Вряд ли он кому-то нужен, – сказала я с сомнением, – он уже такой старенький и потёртый. – Неправда, он красивый! – возмутился Стёпка. – Всё, я заберу его обратно домой, а то дождь пойдёт, и он будет стоять здесь один и мокнуть! – Пойдём, – я взяла сына за руку, – его обязательно возьмут. Помнишь, мы оставляли здесь сапоги и кроссовки, из которых ты вырос, их тут же кто-то унёс. Даже твои россыпи лего прихватили. Может быть, из них сейчас какой-то малыш строит домики. У сына теперь новый школьный рюкзак, взрослый, брутальный такой, с рокерскими нашивками и металлическими прибамбасами, всё-таки Стёпка уже семиклассник. А этот, старенький, с объёмной резиновой аппликацией римского легионера, прослужил нам честно шесть классов. Помню, как шесть лет назад мы покупали его на школьной ярмарке. Обвешанная пакетами с тетрадями, пачками цветных карандашей, ручек, красок и прочих мелочей для школы, я страшно вымоталась в толпе таких же заполошных родителей, выбирая сыну рюкзачок для первого класса. Маленький Стёпка ныл, просился домой, всё ему не нравилось, и вдруг потянул меня за край плаща. – Мама, вот этот! Рюкзак с легионером был роскошный, с первого взгляда видно, что самый дорогой на ярмарке. – Последний, – сказала продавщица. – Берёте? Я колебалась, подсчитывая остатки денег, мне нужны были новые туфли и ещё кое-что на продукты, а рюкзак стоил, как крыло от «Боинга». – Я возьму! – решительно сказала какая-то могучая тётенька. – Только он у вас в очень мрачных тонах. Стёпка вцепился в рюкзак двумя руками, его глаза налились слезами. – Уберите ребёнка! – приказала тётенька. – Мальчик, у тебя руки грязные, отпусти рюкзак! – Там в конце зала продаётся точно такой же, но ярче, – сказала тётеньке продавщица и подмигнула Стёпке. – Сильно ярче? – уточнила тётенька. – Вырви глаз! – кивнула продавщица, а когда могучая тётенька отчалила, зашептала быстро: – Берите его и бегите! Этот рюкзак – единственный, такого больше ни у кого не встретите! Потом, уже в вагоне метро, мы снова столкнулись с нашей могучей тётенькой, Стёпка гордо нёс за спиной вожделенный рюкзак с легионером, набитый по его просьбе всеми школьными принадлежностями, а довольная тётенька прижимала к животу рюкзак с покемонами, яркий до невозможности. В начальной школе у меня, как у всех девочек нашего времени, было прелестное коричневое платье и два передничка – чёрный и белый для праздников. Платьица наши различались лишь тем, что у кого-то подол был воланами, а у кого-то – плиссированный. И воротнички – отложные или стоечкой. Зачем я так поспешила и сменила в седьмом классе это платьице на дурацкую новую синюю форму – юбка, жилет и пиджак? За это и поплатилась… Синюю форму только ввели и разрешали носить с восьмого класса. Кроме меня, её никто из наших ещё не имел. Мне захотелось быть взрослой, отличаться от всех. А к нам в школу приехала съёмочная группа с Киностудии имени Горького снимать киножурнал «Ералаш». Я так мечтала быть актрисой, сниматься в индийских фильмах или наших «Мушкетёрах». В день съёмок «Ералаша» у нас проходил субботник, я мыла окна на первом этаже и, пока в школу заносили киноаппаратуру, исполняла умопомрачительные трюки на подоконнике с мыльной тряпкой, выпадая на улицу из окна, цепляясь за рамы, плюща нос о стекло. Киногруппа смеялась, но когда пришло время выбирать школьную массовку для съёмок, взяли всех, только не меня. – Это не пионерка, а целая пионервожатая, – уныло сказал обо мне Борис Грачевский своей ассистентке. – И форма школьная у неё какая-то не наша, не советская. Зато вчера я пошла в салон красоты нашего района делать маникюр. Естественно, с маникюршей мы завязались языками – где ещё потрепаться о нашем женском, как не в парикмахерской? Слово за слово, и выяснилось, что с маникюршей мы учились в одной школе, только она была на пару классов младше. И вдруг у маникюрши случился ступор, и, глядя на меня, она заговорила, как сомнамбула: «Седьмой класс… новая синяя форма… длинные белые волосы… заколка – красная шапочка… как я хотела такую заколку, как завидовала… всё, вспомнила – вас зовут Старых!» Нет, ну вы понимаете, сорока с хвостиком -летняя женщина пронесла через всю жизнь воспоминание о моей заколке и в связи с ней мою фамилию! Помню, когда я переступила порог своего первого класса, окинула взглядом аудиторию и сразу скисла: «Не в кого даже влюбиться!» Но мне было стыдно от этой ужасно взрослой и даже неприличной мысли, и я не призналась в ней маме. А когда однажды мой ещё семилетний Стёпка играл на детской площадке с такой же маленькой девочкой, я случайно подслушала их разговор. – Ты хорошая, – говорил он подружке, – но только, пожалуйста, не влюбляйся в меня, нельзя, мы с тобой просто дружим. Ведь у меня уже есть жена, она живёт в Канаде. К слову сказать, этой его «канадской жене», дочке моей приятельницы, было на момент их «замужества» только пять лет. А вот моя мама в городе Новороссийске ещё умудрилась поучиться в женской школе. Когда, уже после войны, женскую и мужскую школы объединили, девочки и мальчики дичились друг друга, но, что особенно замечательно, за стенами школы они так же дружили и воевали, вместе бегали на море, играли в «казаки-разбойники», а переступая школьный порог, снова сбивались в отдельные группы по половому признаку и смущались даже здороваться друг с другом, потому что в школе это считалось неприлично. В младших классах я сидела за одной партой с мальчиком Гришей. Однажды, когда было совсем скучно на каком-то уроке, я соврала Грише, что у меня правая нога не настоящая, а протез. Гриша обалдел от такого признания и спросил: почувствую ли я что-нибудь, если он вдарит мне по протезу? Я сказала, что протез металлический, и весь урок до самого звонка Гриша пинал мою ногу что было сил, а я, сжимая зубы, терпела боль и не сдавалась, потому что если назвался груздем… Под конец четвёртого урока я не могла наступать на ногу из-за сильной боли и решила отпроситься с физры. Меня отправили в медпункт. Я сказала, что упала с лестницы. Медсестра осмотрела мою ногу и пришла в ужас: – Сплошные синяки от колена до стопы! Так упасть нельзя! Ты что, катилась по ступенькам с третьего до первого этажа? Или тебя всё-таки кто-то побил? Признавайся! Я поняла, что мне не отмазаться, но Гришу сдавать было неправильно. И тогда я сказала, что побила себя сама бабушкиной палкой. – И только для того, чтобы прогулять физкультуру? – медсестра была потрясена. – Ну я ещё понимаю, когда вы жрёте сахар с йодом, чтобы поднять температуру, кладёте градусники на батарею, мажете глаза вьетнамской звёздочкой, чтобы разжалобить слезами родителей, только бы не учиться! Но бить себя бабушкиной палкой – это уже через край… Гришу идея с травматической симуляцией вдохновила, он решил отдыхать от всех предметов сразу и на следующий день пришёл в школу с двумя перебинтованными руками, объяснив, что у него сразу два гипса. Правда, бинты были намотаны так наивно и бездарно, что его моментально рассекретили. И все бы забыли этот неудачный эксперимент навсегда, если бы спустя семь лет на выпускной экзамен в десятом классе Гриша снова не заявился с двумя перебинтованными руками, уже от плеча до кисти, зафиксированными шинами. Гриша поклялся, что теперь у него натурально сломаны обе ключицы, и даже попросил директора школы достать из его кармана справку от травматолога. Об этом ЧП узнали все, двоечники даже завидовали Грише, а вот саму историю его переломов знали только двое – он и одноклассник Лёха, но, поскольку в тот период с Лёхой целовалась Ирка, которая была моей подружкой, мне тоже посчастливилось узнать об этой леденящей кровь авантюре. Итак, наши мальчики за пару дней до экзамена по русскому языку решили оторваться в гостях у Гриши, благо его предки свалили на дачу. Компания была большая, весёлая. Не то чтобы они сильно пили, просто зависли за мальчиковыми разговорами до утра. Весь вечер говорили и о девчонках, и о машинах, и о футболе, а к сумеркам кто-то поднял тему экзистенциализма, абсурдности человеческого существования, одиночества и, как следствие, суицида. Ребята уже были подогретые, спорили жарко, но заснули мирно. Лёха проснулся на рассвете и к своему ужасу увидел Гришу, стоявшего на подоконнике открытого окна лицом на улицу. Последнее, что он помнил перед сном, – это, конечно, споры о суициде. С воплем: «Гриша, не-е-ет!!!» – Лёха прыгнул к окну и схватил товарища за ноги. А теперь та же история от лица Гриши. Проснулся он на рассвете первым от того, что захотел пи-пи. Все ещё дрыхли, тащиться в уборную было лень, Гриша отворил окно, а поскольку жил он на первом этаже, то решил, что ничего страшного, если помочится в палисадник. Только он принялся за дело, как за спиной раздался душераздирающий вопль: «Гриша, нет!!!» – и кто-то резко схватил его за щиколотки. От ужаса и неожиданного толчка Гриша, разумеется, потерял равновесие и полетел вниз за окно, обеими руками вонзившись в клумбу. Конечно, Лёха чувствовал вину перед товарищем, а Гриша этим пользовался, и пока не закончились все экзамены в школе, каждый раз, собираясь в уборную, «обезрученный» Гриша кивал Лёхе, и тот обречённо плёлся за ним - помогать товарищу. А потом были каникулы, наши последние школьные каникулы… как мы тогда думали, не подозревая о том, что станем мамами и папами и школьные каникулы станут для нас ещё слаще! А школа не закончится никогда, пока у нас рождаются дети и внуки. Школа, и снова здравствуй! Наталия СТАРЫХ Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru Опубликовано в №37, сентябрь 2016 года |