В селе врачей не было, только ветеринар. Поначалу маму как могли лечили бабки. Затем в райцентре врачи сказали, что нужна сложная операция. Её могли сделать только в таком большом городе как Тбилиси.

Дядя Ованес, брат отца, жил в это время в Баку. Туда и увёз отец маму в 1949 году, а через год забрал и нас, троих сыновей. Я в это время перешёл в третий класс армянской школы, старший брат Сергей – в пятый, а младшему, Саяту, было три года. Отец с матерью устроились за мизерную плату разнорабочими в совхозе под Баку. Жили мы и ещё десять семей на свалке в бараке без прописки, как сейчас живут гастарбайтеры-нелегалы. Прописали нас уже после смерти Сталина.

Осенью 1950 года отец повёл нас с Сергеем в русскую школу. Директор что-то нам говорит, а мы не понимаем. Я знал только одно русское слово – «вода», пограничники в селе, проходя мимо, иногда просили пить. Директор удивился и посадил нас в первый класс. У нас был выбор: учиться по возрасту в азербайджанской школе или идти в русскую, как сейчас говорят, престижную. В последней учились в основном дети офицеров Каспийского высшего военно-морского училища имени С.М. Кирова. Но чтобы в первый класс? Деваться некуда – пошли.

Одноклассники нам проходу не давали. Обзывали меня дядей, а Сергея дедушкой. Подходят как-то ко мне девчонки, говорят:
– Дурак!
– Сам дурак! – отвечаю.
Они хохочут. Озадаченный, заявляю им:
– Дурак!
– Знаем, что дурак, – отвечают.
Хохочу с ними за компанию, а они крутят пальцами у висков и показывают языки. Я кидаюсь их лупить.

С Сергеем похуже. Мальчишки дразнят, щипаются и тычут пальцами в залатанные места его одежды. Однажды он разбил пацану нос, нас отчислили. Мать со слезами бегала за директором школы, клялась, что такое больше не повтороится, и умоляла принять нас обратно. Тот согласился взять только меня: уж слишком неуместно смотрелся великовозрастный Сергей среди первоклассников. Так он в 12 лет пошёл работать в совхоз землекопом, и сейчас его трудовой стаж 61 год.

Я не хотел возвращаться во враждебную школу, тоже просился в совхоз работать, но сказали: слишком мал. Однако я упирался. Но мама сумела меня не уговорить – убедить. Уговор можно нарушить, убеждённость – никогда.

Мама рассказала мне, как её отец спас свою жизнь благодаря знанию русского языка. Деда я обожал за ласку и заботу (он часто лечил мою куриную слепоту печёнкой), поэтому слушал мамин рассказ как заворожённый.

В молодости дедушка служил в царской армии кавалеристом (времена Николая II). Однажды он жестоко избил офицера, сына важного вельможи. Его приговорили к казни. В ответ на прошение о помиловании ему вручили конверт с решением царя, чтобы отнёс куда следует. По дороге он вскрыл конверт и прочитал: «Казнить, нельзя помиловать». Сначала заплакал, но, подумав, стёр запятую и переставил её. Получилось: «Казнить нельзя, помиловать». Так дедушка спас себе жизнь.

Может, я продолжал бы упираться, но мама закончила рассказ так:
– Если бы его казнили, то меня и вас не было бы сейчас на свете.
Я был поражён. Выходит, одна запятая подарила нам жизнь! Как мама, которая сама с трудом объяснялась на русском, додумалась до такого? Может, учителя подсказали ей эту историю, не знаю.

На другой день я рванул в школу. Перестал обращать внимание на выходки одноклассников. Не боялся выглядеть смешным, задавая «глупые» вопросы. Ведь страшно обидно, когда в слове делаешь столько же ошибок, сколько в нём букв, за что получаешь единицу с минусом. Когда меня вызывали к доске, весь класс улыбался в ожидании комедии. Дома я упражнялся до полуночи. Не хватало бумаги – брал исписанные тетради и писал между строк.

Наша учительница Клавдия Степановна перевела меня во второй класс с единицами и двойками по русскому языку – ни одной тройки. В моих письменных работах она только подчёркивала ошибки, а отметки перестала ставить, чтобы мне не было мучительно больно. Действительно, если нет плохой отметки, в душу закрадывается надежда.

В третий класс я перешёл без единиц по русскому. Добрая Клавдия Степановна поставила итоговую тройку с минусом. Зато в пятом классе у меня были лучшие сочинения! Я полюбил русских поэтов и писателей от Пушкина до Шолохова, много читал.
С гордостью сообщаю, что спустя годы я поправил саму Аллу Пугачёву. Песню «Старинные часы» она пела так: «Жизнь невозможно повернуть назад, и время не на миг не остановишь». У кого есть старая запись этой песни, могут проверить. А надо – «ни на миг». Теперь она поёт правильно.

…В девятом в меня влюбилась самая красивая девушка класса – Света Капинус, которая в начальных классах больше всех меня донимала. Как сейчас помню её насмешки и довольный хохот. Теперь же она всё время оглядывалась на меня. Уставится и смотрит с полуоткрытым ртом. Учителя делали ей замечания, удаляли из класса – бесполезно. Я видел и ценил её красоту. Но её язвительность и цинизм по отношению ко мне в начале учёбы так подействовали, что время не притупило остроту ответной реакции. Не хватило сил забыть её злость, и на вспыхнувшее чувство я ответил холодным молчанием.

Сейчас бы крикнул: «Светик, я люблю тебя!» – но боюсь получить от жены скалкой за «измену».

За всю жизнь мне раз пятьдесят говорили в спорных ситуациях (например, в очереди за дефицитом): «Езжай в свою Армению!»
– Ты русский? – спрашивал я.
– Русский.
– Тогда давай писать диктант. Кто меньше ошибок сделает, тот и русский.

Ни один не согласился, значит, у посылающих меня был низкий уровень и грамотности, и культуры. А в Армении я, к сожалению, никогда не был. В самом деле, я чужой среди своих и чужой среди чужих. Среди своих – потому что почти не знаю армянского языка, культуры, обычаев. Среди чужих – потому что «кожа и рожа» армянские.

Да простят меня братья армяне. Не я выбирал судьбу – она выбрала меня. Если бы мама не задремала тогда под арбой, жизнь моя сложилась бы иначе. Может, лучше, может, хуже.

Так кто я теперь? Есть такое утверждение: ты принадлежишь к той национальности, на языке которой думаешь. Я думаю на русском. А как иначе, если мой русский словарный запас в тысячи раз больше армянского?

Единственно, угнетает то, что не стало нашей некогда огромной страны и я не могу попасть ни в места своего детства и моих предков, ни в места отрочества и юности. Посидеть бы у могилы дедушки, босиком побродить по гальке горной речушки. Кого теперь в этом винить?