С дамской точки зрения - Потапыч, безусловно, тип отвратительный. По женскому разумению в шестьдесят шесть лет мужчине положено водить жену в поликлинику, нянчить внучат, пить таблетки, ковыряться на садовом участке, думать о душе, а холостяку в таком возрасте однозначно место на кладбище.

Но Потапыч жив, здоров, холост, таблеток не пьёт, внучат не нянчит за отсутствием таковых, садового участка не имеет, а главное, не думает о душе, потому как до сих пор спит с молодыми девками.

«Отвратительный тип», – говорили о Потапыче сотрудницы нашего учреждения от сорока лет и старше.

Дамочки в диапазоне «тридцать-сорок» при упоминании о Потапыче кривили губы в недвусмысленной ухмылке.

«Душка Потапыч!» – восклицали молоденькие сотрудницы от восемнадцати до тридцати.

«Потапыч – истиннейший! – единодушно вторили коллеги-мужчины. – Глыба Потапыч! Матёрый человечище!»

Лицом Потапыч возрасту своему соответствовал вполне, но никак не телом. Кто видел его на пляже – не даст соврать: Потапыч – брусок мускулатуры, поросший густой чёрной растительностью.

Отсутствие живота, обильная волосатость в сочетании с плешью на темени – отличительный гормональный признак истинного мачо. И в придачу знаменитый его (Потапыча) бас – густой, утробный, зычный, как рык морского буксира в затянутом туманом Гудзоне, сдобренный фирменным вологодским «оканьем».

Когда к нам в часть приезжало высокое начальство, шеф старался сделать так, чтобы именно Потапыч стоял вместо сторожа на КПП и громоподобным басом докладывал. Срабатывало стопроцентно! Ещё Петром Великим рекомендовано: «Подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый».

Именно так и поступал Потапыч: завидев выходившего из машины адмирала, отчаянно таращил глаза, утробно вопил: «Смир-но-о-о!!!» – печатая шаг, будто караул у мавзолея, подходил к начальству и докладывал так, что в здании конторы дрожали стёкла. А следом, по сценарию, подбегал шеф, но оглушённый адмирал уже не способен был к кому-либо придраться.

Потапыч – отставной моряк торгового флота, прошедший, по собственному утверждению, славный путь «от сперматозоида» до капитана дальнего плавания. Потапыч в море не плавал, а именно ходил: ходил матросом, судовым электриком, боцманом, а по мере получения образования – штурманом, старшим помощником и, наконец, кэпом.

В активе Потапыча шесть кругосветок, а уж половинчатых рейсов на Сейшелы, Мадагаскар, Занзибар, в Бразилию, Бомбей, Кейптаун, Антарктиду – не счесть. Частенько бывало так: едва отдаст Потапыч швартовы в родном порту, его с трапа вызывают в пароходство и говорят: «Выручай – послезавтра судно N уходит в Буэнос-Айрес, а капитан сломал лодыжку…»

И Потапыч никогда не отказывал.

На своей маленькой уютной кухне, похожей на корабельный камбуз, Потапыч готовил блюда всех народов мира. Это теперь нет проблем с продуктами и, главное, есть интернет, где можно всегда подковаться теоретически, а у Потапыча была потрёпанная, толстая, многократно подклеенная тетрадь с рецептами, которые он в Африке, Индии и Америке по крупицам собирал и лично каждое блюдо технологически осваивал.

Потапыч всегда с иголочки одевался, но что у него было в неизменном приоритете, так это причёска, часы и обувь. Именно от Потапыча я узнал, что по данной «триаде» женщина складывает своё первичное мнение о мужчине. В Британии говорят, что отличительной чертой представителя среднего класса является наличие у него девяти пар обуви: три пары зимней, три – летней и три – демисезонной. Так вот, нам, офицерам части, казалось, что у Потапыча никак не меньше полста пар обуви, и вся – фирменная, и вся – ухоженная.

В дополнение к сему восхитительному портрету Потапыч за годы морской страды успел переспать с девицами не менее двухсот племён и народов и переболеть всеми известными науке срамными болезнями. Но и это Потапыч обратил на пользу обществу: создал самиздатовское руководство по профилактике срамных недугов во всех портах мира.

Терпели Потапыча наши сотрудницы главным образом потому, что он мог починить любой бытовой и научный прибор, будь то утюг, компьютер или сложный электронный анализатор.

Время от времени Потапыч собирал офицеров нашей части у себя дома, непременно угощая очередным экзотическим кулинарным шедевром. Напитки предлагалось приносить по своему вкусу. Как и водится в брутальной мужской среде, после часа застолья разговор заходил о женщинах, разумеется, не вполне добродетельных, а то и вовсе непотребных.

– Оку-улы (акулы)! – густо окал поддатый Потапыч. – Наступили холода, и окулы потянулись в жильё… Го-олодно им и хо-олодно…

«Окул» – неразборчивых в связях молодых девиц – у Потапыча много, можно месяц ежедневно спать, не повторяясь. Спрашивается, зачем жениться самодостаточному мужчине в возрасте шестидесяти шести?

Но сотрудницам нашей части это непонятно, сотрудницы непременно желали обустроить личную жизнь Потапыча по своему женскому разумению. В очередной раз выбор пал на сорокапятилетнюю вдову Люсю – лаборантку из соседнего отдела. Одинокая Люся, надрываясь в прямом и переносном смысле, «поднимала» троих детишек среднего школьного возраста. По неумолимой женской логике, уравнение счастья складывалось идеально: самодостаточный, ухоженный, обеспеченный и рукастый Потапыч равен усталой, проблемной, многодетной, но молодой (для Потапыча) Люсе. В конце концов, пускай он (Потапыч) исполнит единственно достойное (по женскому разумению) мужское предназначение – подымет на ноги Люсино потомство, а уж Люся за это умирающему Потапычу и заветный стакан воды подаст, и достойные похороны справит.

Сватовство наметили на юбилейное (ягодка опять!) Люсино торжество, на котором Потапычу недвусмысленно определили место по правую руку от новорождённой. По женскому замыслу, после традиционного разогрева компании кто-то из сидящих напротив должен умилённо воскликнуть: «Ну чем не пара?» – а затем грянет массированная артподготовка, после которой контуженного Потапыча можно будет взять голыми руками.

Произошло, однако, с точностью до наоборот. Едва наступила роковая перед матримониальным восклицанием пауза, кто-то из офицеров сказал Потапычу, что тот сегодня неважно выглядит…

– Оку-улы, – шумно вздохнул Потапыч. – Всё они-и, оку-улы… Я вчера машину на тэ-о поставил, возвращаюсь домой в троллейбусе, гляжу – сидит напротив, в зимней куртке и сандаликах, дрожит и на меня смотрит. Я ей говорю: «Мило-очка! Это то же самое, что по Сахаре в валенках дефилировать!.. Ноябрь на дворе!..» И через полчаса она уже сидела у меня на кухне, третью порцию борща уплетала. Я ж и говорю: голодно им, окулам, холодно-о!.. А потом я повёл её в ванную, раздел, а на ней расчёсы по всему телу… Плавал, знаю – классическая чесо-отка!.. Но отступать уже было поздно. Я пошёл на кухню, натёрся там специальным боливийским средством от энтого дела и по-ошёл на неё, как корабль на скалы!

При этих словах все добродетельные дамы, включая новорождённую, побросали вилки и с возгласами «какая мерзость!» сбежали из-за стола. Осталась только ржущая молодежь да офицеры, которых Потапыч развлекал байками ещё четыре часа…

Потом оказалось, что Потапыч был предупрежден о предстоявшем сватовстве кем-то из мужиков, может, потому и рассказал о «чесоточной акуле». По крайней мере, с брачными проектами к Потапычу никто в части больше не подкатывался.

Но всеобщее женское омерзение вызвала история, рассказанная офицером Т. – можно сказать, «утечка из курилки».

Потапыч позвонил офицеру Т. в полночь: «Страдаешь, Женя?.. Не надо о бабах страдать! (Офицер Т. накануне развёлся с женой.) Бери-ка, Женя, такси и дуй ко мне. У меня тут мясо, жаренное по-гондурасски, три бутылки мадеры и две окулы, очень даже привлекательные. Февраль на дворе, го-олодно им, окулам, хо-олодно-о!..»

Офицер Т. сразу же к Потапычу и приехал. Всё оказалось так, как Потапыч анонсировал. Съели свинину по-гондурасски, выпили мадеру, потом Потапыч с одной окулой заперся в смежной спаленке, а офицеру Т. (с другой окулой) постелил диван в гостиной.

«Деваха оказалась и вправду симпатичной, – вспоминал офицер Т. – Однако было три часа ночи, в шесть утра надо вставать на службу. Кувыркнулись мы с окулкой разок и уснули, вернее, это окулка уснула, а я так и не смог, потому как за дверью смежной спаленки бушевал ураганно Потапыч. По ахам-охам и ай-мамочкам можно было судить, что девушку ублажают десять рослых мулатов!»

«Ай да Потапыч! Ай да матерый человечище!» – думал я.

В пять часов утра двери спаленки распахнулись, и Потапыч, волосатый, как снежный человек, прошлёпал в ванную с ворохом простыней, приговаривая: «Мо-очатся подо мной окулы, во-от беда какая!..»

В тот день тридцатилетний офицер Т. клевал носом в кабинете, а семидесятилетний Потапыч неугомонно носился по этажам, помогал чинить проводку, налаживать приборы и тому подобное.

Сдавать Потапыч стал лишь на восьмом десятке. Поначалу крепко прихватило сердце, и он месяц отлежал в кардиологии. Инфаркт удалось упредить, но теперь Потапыч ежедневно заходил по утрам в районную поликлинику «на уколы».

В разгар душного крымского лета пятидесятилетняя лаборантка по прозвищу Золушка не без ехидства рассказала за чаем:
– Иду на работу, гляжу – по другой стороне улицы согбенный дед едва плетётся, сандаликами по асфальту протяжно шаркает. Пригляделась – да это же наш Потапыч! Вот и дожил, пакостник! Бог – Он всё видит! И тут ему навстречу из-за поворота девки в купальниках с пляжа бесстыже идут, зубы скалят. Так Потапыч наш при виде девок весь преобразился: плечи расправил, как суворовский гренадёр, улыбку на старую рожу натянул и морской походочкой девкам навстречу! Ах ты, думаю, старый пень!.. Крышку гроба почти повидал, а всё туда же?.. Разминулся Потапыч с девками и снова сдулся, плечи опустил, ножками зашаркал… Ну чем не сволочь похотливая?

Женщины одобрительно заохали, и только я за Потапыча вступился: радоваться, мол, надо, если человека и в старости хоть что-то стимулирует.

На это мне ответили, что стимулировать мужчину в старости должны внучата-правнучата и всё такое подобное…

Вскоре я уволился в запас и переехал жить в Петербург.

О Потапыче вспомнил спустя десять лет в гостях у моей бывшей сотрудницы Томочки.

– Помер Потапыч, – вздохнула Томочка. – И, представь, совсем недавно. В девяносто пять лет помер! Тогда его врачи подлечили, и Потапыч ещё восемь лет ходил огурцом. Окулами, правда, уже не баловался, но был опрятен, всем всё чинил и басил, как буксир на Гудзоне…

А потом разбил Потапыча инсульт, уволили его с работы, и бабы нашей части вахтовым методом за Потапычем ухаживали. Выходили! Но память у Потапыча отшибло начисто: никого не узнавал, бродил по району в пиджаке, надетом на голое волосатое тело, и кто узнавал Потапыча, тот и вёл его домой… А потом он помер и ещё неделю в квартире пролежал, пока соседи не спохватились. На похоронах наши бабы плакали, говорили: из всех приборов, что Потапыч починил, ни один до сих пор так и не сломался… Всё-таки душка был наш Потапыч, несмотря ни на что… Всё-таки душка!