Вот уж эти кричащие продавцы в электричках! Ну что так орать! А некоторые вообще микрофоны пристроили! Чего только не предлагают! И ведь покупают у них! А я всё только собираюсь. Они ведут себя так активно, что на товаре сосредоточиться не могу! Да и вообще не могу сосредоточиться, читаю, а они со своими лоскутами-бубенцами лезут! После выходных от такого переполоха хоть заново отдыхать берись! Ой, что это я кричу? Устала.

– Устала, – сказала тётка, увешанная полотенцами с символикой наступившего года, и плюхнулась прямо напротив меня.
– Простите, но я ноги не уберу, – сказала я невежливо и ещё дальше выдвинула конечности. – Здесь места полно!
– Да что ты, что ты, дочка! – запричитала тётка. – Ты мне совсем не мешаешь. Мне бы вот к окошку пробраться, голову приклонить. Посижу минут пять, и дальше по вагонам шагать.

Я убрала шлагбаум, тётка подвинулась к окну и приклонила обещанную голову.

– Дочь, толкни меня, пожалуйста, если захраплю.

Честно говоря, мне захотелось пересесть. Но эта вечная деликатность, а в данном случае вообще не моя, намертво приковала к сиденью.

Погрузиться в чтение я, конечно, уже не смогла, всё, что мне оставалось, так это разглядывать тёткины полотенца и дожидаться, когда она захрапит.

Вскоре она действительно захрапела. И все стали оборачиваться и смотреть на меня, потому что я возвышалась сильнее тётки. А некоторые посмотрели вообще брезгливо, как будто я чипсы ела на весь вагон.
– Вы храпите, – робко обратилась я к тётеньке, но этого было явно недостаточно.

Трогать руками мне её не хотелось, и я прибавила громкость.

– Храпите вы, говорю! Слышите?! Храпите!

Честно говоря, я даже не знала, что женщины умеют так храпеть. С детства помню, что у нас так храпел муж бабушкиной сестры, дядя Вася, когда нажрётся. Но все к этому относились снисходительно, потому что работал дядя Вася конвоиром и на работе ему нельзя было ни пить, ни спать.

И помню, что разбудить его было невозможно, и ночь у нас получалась бессонная. И взрослые ничего поделать не могли с его храпом, а мы, дети, отрывались по полной программе. Щипали, кусали дядю Васю, щекотали ему пятки, а он спал, бедненький.

Однажды я повязала ему на голову свою косыночку, а в рот засунула пустышку двоюродного братика. Пустышка сразу же подлетела на полметра и приземлилась на дядь-Васино пузо. Таким образом было произведено огромное количество запусков, пока не надоело. А когда надоело, я взяла приготовленную для братика бутылочку со смесью. И дядя Вася прекрасно у меня поел. И меня даже ругать не стали, потому что на время кормления храп прекратился, и кто-то предложил повторить.

Тогда в бутылочку налили кефиру. И взрослые держали её по очереди, а дядя Вася пил как младенец. И дедушка сказал, что тяжёлая у Васи жизнь, но он сам её выбрал.

И про тяжёлую Васину жизнь я верила дедушке, потому что дядя Вася не только храпел во сне, но и кричал как резаный. Раза три-четыре за ночь. Кричал он голосом Глеба Жеглова. Не знаю, может быть, они и были знакомы, но в бодрствующем состоянии у дяди Васи был обыкновенный спокойный голос, больше похожий на голос Володи Шарапова. Но во сне это было примерно так: «Я за вас, суки, в тюрьме сидеть не буду! Раздавлю гада! До весны сдохнешь!»

Из всего мне очень нравилось «полковша на рыло». Он это часто кричал. Слышала я это как «полковша нарыла» и произносила с вопросительной интонацией. То есть подходила, например, к бабушке и спрашивала: «Полковша нарыла?» – а у дяди Толи спрашивала: «Полковша нарыл?» И они отвечали, что пока ещё не нарыли, но обязательно нароют. Что им ещё оставалось отвечать. А у дедушки я вообще боялась спрашивать. Один раз спросила, так он насупился и чуть не заплакал. И все сказали, что я его сильно обидела.

А однажды кто-то надел на дядю Васю прабабушкины очки с огромными диоптриями. И так они хорошо сели, что проспал он в них до утра. А утром вскочил, ничего не видит, в братиков горшок влетел, и понесло его. Пока разобрался – полдома опрокинул, а очки сидят. К ним была резинка приделана, чтобы не падали.

И Шурику пришлось изловчиться, чтобы поймать его и сдёрнуть очки. А дядя Вася так и не понял ничего. Всё кота ругал и грозился застрелить его в следующий раз. Но меня успокоили и сказали, что это всего лишь угроза.

Не знаю, но мне дядя Вася казался добрым, и на Олега Попова он был похож, когда мы на него тёти-Людин парик надевали и помадой щёки подрисовывали, и на космонавта Гречку.

А с ведром на голове у дяди Васи такой интересный храп получился! Неземной, межпланетный какой-то. Потом бабушка вместо ведра кастрюльку принесла, чтоб в ведре голову не разбил. Но дедушка сказал, что Вася сам себя погубит, и никакая кастрюля его уже не спасёт, и лучше бы он пчёл разводил или просто сторожем устроился.

А мы решили из дяди Васи сделать космонавта и соорудили ему костюм из плёнки полиэтиленовой. И дядя Витя на кастрюльке написал краской «СССР».

А один раз, точнее в канун Нового года, Шурик привёз костюм Деда Мороза. Шурик в порту тогда работал, а в порту – всего навалом. Он мне даже китовый жир привозил, коленки разбитые заживлять.

Так вот, Шурик сам хотел в Деда Мороза нарядиться; но когда дядя Вася захрапел, не дождавшись Нового года, Шурик сложил с себя полномочия. И все дяденьки взялись натягивать кафтан на дядю Васю, и даже дедушка.

И дедушка сказал, что дядя Вася мог бы стать дирижёром, если бы учиться пошёл, потому как в молодости играл на трубе. Дедушка уважал музыкантов, особенно скрипачей, и дико радовался, когда слышал «Чардаш» Монти. Но в ту ночь дядя Вася стал Дедом Морозом, и жена его, тётя Тася, которую все почему-то звали тётей Мусей, собственноручно закрепила на нём белую кудлатую бороду.

И когда все подарки сложили в мешок, я забеспокоилась, что подарки перепутаются и мне достанется что-нибудь чужое, и, не дай бог, одежда на вырост, или книга тоже на вырост, или сладости, которые я тогда вообще не ела. В то время я предпочитала куклы и бижутерию.

Мешок приткнули к дяде Васе. И дядя Вася вцепился в него как в родного. Так обычно с мягкими игрушками спят. Кто-то, помню, пробовал кота ему подкладывать, но кот орал громче дяди Васи и даже оцарапал его, и больше так не делали.

Когда наконец наступил Новый год, дети разнылись насчёт подарков, и взрослые взялись будить дядю Васю.

Дядя Вася не поддавался и храпел намертво. Тогда дедушка сказал, что знает способ, и попросил бабушку принести бутылку шампанского из шкафа, чтобы не холодная была. Даже детям было известно, что это неприкосновенная бутылка, подаренная бабушке с дедушкой на серебряную свадьбу.

И со словами «для внуков мне ничего не жалко» дедушка потряс бутылку и выстрелил.

Дядя Вася вскочил, не выпуская мешка. А все заорали: «С Новым годом!», а потом – «Дедушка Мороз! Дедушка Мороз! Ты подарки нам принёс!». Дядя Вася посмотрел вокруг, а затем обратил внимание на себя. Причём на себя он смотрел, как и на других, со стороны.

– Шурка, ты, что ль, Деда Мороза вызвал? – обратился он к Шурику.
– Да не вызывал я, он сам пришёл, – отозвался Шурик.
– А стрелял кто?
– Дед Мороз и стрелял, – сказал дедушка.
– Сейчас мы его разоружим! – грозно сказал дядя Вася. – Всем три шага назад! Детей вынести из комнаты! – и, не дожидаясь, пока вынесут детей, он вывалил всё содержимое мешка на пол.

Потом он снял с себя кафтан и, вывернув его наизнанку, тщательно ощупал.

– Где оружие прячешь, борода?! – закричал дядя Вася на Деда Мороза, хватая себя за бороду.

Борода осталась у него в руках, и кто-то вовремя подсказал дяде Васе, что Дед Мороз стрелял шампанским, и поднёс ему наполненный бокал. Дядя Вася выпил и по совету тёти Муси пошёл умываться. Бороду он отдал тёте Мусе, а шапку она сама с него сняла.

Пока дядя Вася умывался, мы расхватали подарки и спрятали останки Деда Мороза. И когда дядя вернулся, влажный и тщательно расчёсанный, все сидели за столом как ни в чём не бывало. И дядя Вася сел за стол и уже ничем не отличался от других.

А тем временем тётенька напротив меня продолжала храпеть. Это я её просто так тётенькой называю, но выглядела она бабушкой, пенсионеркой со стажем, и чем-то даже напомнила мне тётю Мусю, маленькую, крепко сбитую, хозяйственную, до последнего вздоха торговавшую нескончаемыми припасами собственного производства.

А тётенька так хитро к себе полотенца прикрепила: как будто верёвку с бельём сняла и вокруг туловища обмотала, и на шее – наподобие шарфа. А я как дядю Васю вспомнила, мне так весело от её храпа стало. И для начала я решила подёргать за полотенца, как будто отнимаю. Дёрнула, а она как заорёт:
– В шеренгу стройсь! На первый-второй рассчитайсь!

Боже мой, думаю, а жизнь-то у неё того, тяжёлая. Её теперь, как дядю Васю, не добудишься. Так и полотенца могут умыкнуть, и деньги, и телефон. Хотя деньги, она, наверное, далеко прячет, это её раздевать придётся. Но дядю Васю-то переодевали, а он всё равно спал.

Я ещё раз взялась за полотенца и дёрнула.

– Равняйсь! – скомандовала она страшным голосом, не открывая глаз.

Я зачем-то вскочила. Тут бы мне пересесть или вообще в другой вагон перейти, но поступила команда «Смирно!», и я замерла.

– Вольно! – приказала она. – Разойдись!

Я плюхнулась обратно на сиденье.

– Воюет мать! – с уважением сказал мужчина сзади.
– Нам с такими женщинами никакие поляки не страшны! – поддержал его кто-то, видимо, имеющий личные счёты с поляками.
– Да что там поляки! Американцы не страшны! – донеслось с другой стороны.
– Американцев мы и так не боимся! – парировали сзади.
– Правильно! Пусть они нас боятся! – вагон развоевался. – Главное, чтобы китайцы не расползлись! Много их, чёрт! Им только землю дай – сразу корни пустят! Да ну, бросьте, они безобидные!

До Москвы оставалось всего ничего, и я подумала, что смогу и в тамбуре доехать, встала и пошла к выходу.

– Мать-то на кого оставила? – окликнул меня мужчина. – Спит человек, не дай бог упадёт! Вон сползла как! Головой о стекло бьётся!

Я могла бы сказать, что это не моя мать и вообще… Но почему-то послушно вернулась и даже села рядом с тётенькой. А она, как бы повернувшись на другой бок, привалилась ко мне.

Мы подъезжали к вокзалу. Я перебирала известные способы побудки человека. И вот уже электричка остановилась, и все стали выходить.

И вдруг меня осенило! Будильник! На телефоне я выбрала самый противный сигнал, что-то вроде школьного звонка – такая непрерывная сирена, и приставила телефон к тётенькиному уху.

Получилось! Она тут же вскочила, обмахнув меня полотенцами.

– Приехали, – говорю. – Выходи строиться.

Тётенька подозрительно посмотрела на меня.

– На первый-второй рассчитайсь, – сказала я, глядя ей в глаза.
– Дочка, я, наверное, во сне разговаривала? – догадалась тётенька.
– Было дело.
– Да мне говорили. Я-то одна живу, а как к сестре приеду, говорят, храпишь ты, бабушка, и разговариваешь.
– Вы в армии раньше работали? – поинтересовалась я и вдруг заметила, что помогаю ей снимать полотенца и складывать их в клетчатую полиэтиленовую сумку.
– Считай, что в армии! В школе я работала! Физкультуру вела! Я же в молодости гимнасткой была, а потом завершила карьеру, куда идти – в школу устроилась.

Мы покинули электричку и пошли по перрону. Сумку её почему-то несла я.

– А тебе, кстати, полотенца не нужны? – спросила она.
– Да зачем они мне…
– Как зачем? На подарки! Смотри, сколько праздников впереди! И Новый, и Старый год, и два Рождества, а там Крещение, Татьянин день. Родственникам подаришь, маме, папе, бабушкам, дедушкам, тёткам, дядькам. Бери, полотенца – хорошо на подарки, всегда пригодятся.

Она отобрала у меня сумку и стала доставать свой хвалёный товар.

– Вот это вот – папе возьми и дедушке, а это – можно женщинам.

И тут меня шарахнуло. Никого уже не осталось!

– Нет у меня ни бабушек, ни дедушек, – робко произнесла я.
– Ну, маме с папой возьми!
– И мамы с папой нет, – неуверенно сказала я, – и дядя последний летом умер.
– Да ты что, с ума сошла! – возмутилась тётенька.
– Почему это? – удивилась я.
– Такая молодая – и нет уже никого! – в голосе её звучало обвинение. – Как же так можно?
– Не знаю, – растерялась я.
– Что «не знаю»? Как же ты так живёшь? Крёстная-то хоть есть у тебя?
– Нету, – честно призналась я.
– И крёстная, значит, умерла! – это её совершенно вывело из себя, и она даже не заметила, как упало одно из полотенец. Я нагнулась и подняла его.
– Не было у меня крёстной, я взрослой крестилась, и сказали, что можно без крёстных.

Она ничего не ответила, но какое-то время продолжала смотреть мне в глаза. Так обычно смотрят, когда сильно задумаются, и неважно уже, куда направлен взгляд, потому что мысли все очень глубоко и, может быть, их даже не слышно, но что-то происходит важное, и понятно станет только через некоторое время.

– Вот что, – очнулась тётенька, – оставь-ка мне телефон. Свой-то я не помню.

Она набрала мой номер, и у меня высветился её, а заодно и познакомились.
– Ну, счастливо тебе! – сказала Нина Ивановна, так её звали. – Вон моя электричка подошла, александровская. Поеду!

Я хотела проводить её до вагона, но она сказала «не провожай». И я пошла к метро и почему-то очень расстроилась, что так и не купила у неё ни одного полотенца.

На католическое Рождество она мне позвонила. «Всё равно праздник, – сказала она. – Чем больше праздников, тем лучше! И родственников новых наживём! Буду вот крёстной твоей! Возражения не принимаются!»

А я и не возражала.

Той ночью, когда я легла спать и закрыла глаза, то услышала сначала, как лает Тузик, а потом открывается калитка и бабушка кричит: «Вася приехал!» «Опять ночь спать не будем», – ворчит дедушка.

А я бы и не возражала.