– Кольку чего не зовёте, слесарит ведь, – сердится Женька.
– Неудобно, Женечка. Коля деньги не берёт, а спиртное ставить бывшему ученику… Неудобно.
– Неудобно штаны через голову надевать, Людмила Серафимовна. Вечно вы с нами деликатничаете… В кастрюльке опять МММ? – Женя кивает на плиту. – Макароны, мойва, марганцовка?

Она обещала привезти итальянским друзьям-русистам описание быта учительницы из русской провинции.
– Ах, Женя, ведь они потом используют это против нашей политической системы, – при мысли, что она, Людмила Серафимовна, может стать причиной обострения международной обстановки, учительница ужаснулась, замахала руками. И лишь после долгих уговоров согласилась отвечать на вопросы («Только, Женечка, не в том духе, что «костлявая рука голода простёрлась над пенсионеркой-учительницей»).

– Ну что сказать, – учительница кладёт на колени морозно-сухие, будто с въевшейся навечно меловой пылью руки. – Так-то я могу обходиться яблочком, кефиром, сухариками. Ты рецепт знаешь: ржаной хлеб режу на кубики, посыпаю солью – и в духовку. Потом крепко натираю чесночком. Но ведь ко мне постоянно ребята приходят: то за книгой, то на репетиторство, а то просто так. Позанимаемся, заболтаемся допоздна. Я же вижу: у них аппетит молодой. Пустым чайком не обойтись. Дома у многих неблагополучно: ровеньковский леспромхоз закрыли, родителей сократили…

Так я что придумала. Понемногу экономлю и раз в месяц отправляюсь на рынок. Вырезка за триста рублей – мимо, косточки с мякотью за полторы сотни – мимо. Да эдак важно иду, задрав нос, видела бы ты, Женечка. В конце ряда подносы с говяжьими лытками. Прошу порубить помельче и дома навариваю ведёрную кастрюлю холодца: тугого, стеклянистого, на кончике ножа дрожит. М-м… Вкусно до невозможности, сытно – и для растущих ребячьих косточек полезно. Завтра и тебе сварю.

– Я на диете, – бурчит Женька, – талию берегу. Давайте дальше своё меню.
– Дальше… Дальше, Женечка, можно напасть на вполне приличное мясо. А если почернело и припахивает, достаточно подержать его в марганцовке, в слабеньком, знаешь, растворе. По воскресеньям устраиваю праздник желудка: жарю мойву. Любаша – она в школе годом младше вас шла, сейчас в рыбном отделе – мне всегда крупную оставляет. Жарю каждую рыбку отдельно: до золотистости, досуха, до хруста. Ребятки приходят: «Людмила Серафимовна, соскучились по вашей золотой рыбке».

…Как постарела учительница! Она всегда держалась чрезвычайно прямо («Как Анна Каренина!» – гордо сравнивала Женька). Сейчас сгорбилась, скособочилась («Как Наталья из «Тихого Дона», – подмечает Женька). До последней пряди поседела маленькая головка. Седина отдаёт благородной, аристократической лёгкой голубизной. Сто лет назад дед Людмилы Серафимовны, из крестьян, ровеньковский лесопромышленник, ворочал миллионами. А в жёны взял дворянку из старинного разорившегося рода. Так, рассказывали, без сватовства и выдернул красавицу бесприданницу с губернского бала. И – под венец, и – в богом забытые Ровеньки, в глушь из глуши.

На столе у учительницы дежурный набор из гастронома: бледный подсохший суфлейный тортик, срок реализации явно подделан. Блюдечко с прозрачно нарезанной куриной колбаской. Сыр самый дешёвый: по виду и вкусу как брусок 5-процентного хозяйственного мыла.

Нынче зимой Женька прислала Людмиле Серафимовне на её старенький компьютер письмо. Содержание письма привело учительницу в обморочное состояние. Женька сообщала, что в Людмилу Серафимовну заочно, по рассказам и фотографиям, влюбился их знакомый итальянец. Намерения самые серьёзные. Чудный старичок: бездетный, очень богатый. Но у них с этим просто: ходит в секонд-хендовских кроссовках, свитер – как застиранный чулок, майки и джинсы с распродаж. Его страсть – международный туризм.

«Людмила Серафимовна, – писала Женька, – вы так увлекательно путешествовали с нами по географической карте! Мы задыхались в африканских саваннах, удирая от хрюкающего свирепого носорога. Замерзали в многокилометровых синих ледниковых трещинах. Отбивали потешных кенгурят от диких собак динго… При этом вы дальше Ровеньков нигде не бывали. Не вздумайте отказать жениху. Вам выпала редчайшая, фантастическая удача. Вы зажмуритесь, ткнёте мизинчиком в атлас – назавтра билет в эту точку будет у вас в кармане».

Людмила Серафимовна от переживаний слегла. У Женьки полгода ушло на то, чтобы электронными письмами осторожно, потихоньку приучать её к блестящим, великолепным переменам в её жизни. Учительница, пользуясь программой «переводчик», начала переписку с итальянцем.

Очень неглупый, душевный дядька оказался. Корни русские, его предки из староверов с Аляски. Даже в шутку вперёд условились насчёт совместной жизни. Четыре месяца молодые будут жить в Ровеньках. Четыре – в провинции Беневенто. А в оставшееся время облазят все закоулки земного шара. И так, если бог даст здоровья, каждый год.

В последнем письме Женька спохватилась:
– Зубы!!! Ради всего святого, Людмила Серафимовна! В Европе зубы – это всё! Там можно ходить в рубище, но чтобы рот был забит 32 жемчужинами. За кордоном простят и поймут всё, кроме запаха изо рта. Кроме запавших от беззубья щёк. Кроме провалившегося пустого рта и съеденных челюстей. Для них это всё равно что гнить заживо… Ваш жених в этом отношении брезглив до судорог!

Людмиле Серафимовне и к зеркалу не нужно было подходить. Зубов у неё практически не было, как у большинства ровеньковских жителей. Плохая вода.

Сколько-то зубов худо-бедно нарастили. Сколько-то осталось своих. Частично обули в коронки – в итоге разноцветную улыбку приходилось прикрывать ладошкой. А в глубине рта ещё жили грубые съёмные протезы. Они натирали до крови дёсны, делали речь невнятной: с брежневским клацаньем и причмокиванием. Завидев живьём гниющую, разлагающуюся Людмилу Серафимовну, белозубый старикашка-итальянец – а вместе с ним мечты о путешествиях – развернутся, и только пятки засверкают.

Суфлейный тортик был с осторожностью ополовинен. Куриная колбаска отщипнута. К сыру Женька благоразумно не прикоснулась. Людмила Серафимовна под рентгеновским взглядом Женьки смущённо прикрывалась ладошкой. Рассказывала о поездке в областной центр в клинику по вживлению зубов. Один имплантат – 60 тысяч рублей. Чтобы набить рот новенькими зубами – назвали сумму, от которой у учительницы потемнело в глазах. На вокзал добиралась вслепую, ощупью, на подкашивающихся ногах.

– Это нереальная для меня сумма. Женя. Ты добрая девочка, но… с Италией не судьба.
Женька слушала и всё время хмуро, задумчиво копалась в сумочке. Наконец нашла, что искала, – пластиковую карточку.
– Людмила Серафимовна. Я предвидела такой поворот событий. Здесь сумма, которой вам как раз хватит на ровные белые зубы. Вы не думайте, это мои личные деньги. Муж к ним никакого отношения не имеет.

Людмила Серафимовна мотнула головой.
– Я тоже была готова к такому повороту событий, Евгения. Если не хочешь унизить меня и сделать мне больно – даже не заговаривай об этом.
В голосе и в глазах Женьки – она и в детстве вспыхивала, как солома от поднесённой спички, – закипели слезы:
– Вы что?! Вы нам всю себя отдавали.
– Евгения, немедленно убери карточку. Иначе… Ты не моя ученица, а я не твоя учительница!

На огонёк заглянул Костик, возглавляющий городскую коллегию адвокатов. Он застал свою учительницу и одноклассницу сидящими в разных углах дивана. Обе тискали и терзали носовые платочки, обе красные и расстроенные. Костик тут же деловито вник в суть проблемы. Расставил всё по полочкам:

– Женька, пора тебе привыкнуть к щепетильности Людмилы Серафимовны. А вы, Людмила Серафимовна, знаете Вахрушку: с ней только гороху накушавшись разговаривать (Женька лягнула его под столом длинной ногой). Предлагаю заключить мировое соглашение. Вы, Людмила Серафимовна, берите денежку и не тушуйтесь. Но берите не как подачку с барского Женькиного плеча, а как партнёр. У вас ведь нет никого родных, Людмила Серафимовна? Вот и завещайте квартиру Вахрушке – дай вам бог здоровья ещё триста лет вдалбливать знания в тупые бошки наших отпрысков-лоботрясов. Если Вахрушка начнёт пыхтеть, завещание выкрадет и разорвёт, второй-то экземпляр всё равно у нотариуса останется. Ну, миритесь, девчонки.

Девчонки ещё подулись. Решили к болезненному вопросу вернуться, когда остынут. А пока стали пить чай. Грызли, обжигаясь, – только из духовки – душистые чесночные сухарики и листали школьные альбомы. Они занимали у Людмилы Серафимовны полквартиры. Остальные полквартиры занимали книги и подшивки старых газет и журналов.

– Ага, вот вы где, мои «ашники»… Игорёк по моим стопам пошёл. Преподаёт географию, но уже в горном институте. Гена – бизнесмен. А Дима – бери выше – газовый магнат. В программе «Время» часто показывают.
– Это хлюпик Димыч, который на зоологии в слове «паукообразный» вторую букву пропустил? – восторгалась Женька. – Мы его до слёз задразнивали!
– Женечка, узнаешь себя? В уголок забилась, надулась, как мышь на крупу. Тогда только областной детдом расформировали, ты в Ровеньках и оказалась. Ох, и с характером! Колючки растопыришь – не тронь нас! Славик… Хирург - золотые руки. Попивать вот начал – нехорошо…

А это наш Веня. Как-то в поход ходили, червей для рыбалки копали. А он возьми и выпусти их из банки. Глазёнки в пол-лица, в них слезищи: «Червяки ведь тоже хотят жить. И маленькие червяковые дети сейчас плачут и зовут: «Папа, папа, где ты?»
Захворал наш Веня, высох весь. Из больницы не выходит. Давайте завтра, ребятки, навестим его, он обрадуется.
– А Олег? Он в меня по уши в десятом втюрился, помните, Людмила Серафимовна? – нетерпеливо заскакала на диване Женя. – В химических олимпиадах первые места брал. Вузы его наперебой приглашали. Нобелевскую премию ещё не отхватил?
– Ой, ребятки, беда, сухарики горят!

На кухне Людмила Серафимовна для вида погремела противнем – духовка давно была выключена. Вдруг сила ушла из ног – тяжело опустилась на табурет. Разгладила на коленях унесённую с собой фотографию. Олежка на ней в первом ряду: густые волнистые волосы зачёсаны назад, взгляд в самый объектив – герой из романов братьев Стругацких, которыми он зачитывался.

Играючи, легко – как всё, что он делал, – поступил в Москве в престижный институт. А там таких провинциальных пылких, пороховых мальчиков-максималистов по общагам ловят на живца штатные вербовщики.

Схема отработана. Тайные сборы, запретная литература, клятвы, жаркие споры до утра, доверительные шёпоты про гибнущую Россию. Перемен требуют наши сердца. Не надо прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнётся под нас.

Ан вместо жгучей юношеской мечты, что, дескать, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена, – дали Олегу пожизненное. В восемнадцать лет, он ещё и воздуха полную грудь не успел набрать.

Сиживал Олег и на этой кухоньке, цитировал тех же Стругацких: «Почему мы спрашиваем, что с нами делают? Почему никто из нас не спрашивает, что мы должны делать?» А она – цитатой на цитату: «Олежка, наивысшая мудрость – смириться с окружающей действительностью. Переделывай не мир вокруг себя, а себя в этом мире».

Страшная, страшная вина согнула учительницу. Состарила и иссушила тело и душу. Ни к чему про это знать Женьке. Уж очень неуравновешенный, непредсказуемый характер: детский дом никому пока судьбу не упрощал и не устилал розами. И Костика предупредила: чтобы об Олеге ни-ни.

Женька сбилась с ног в поисках учительницы. Хуже малого ребёнка, ей-богу. Людмила Серафимовна оставила на столе записку, что убежала по срочным делам. А им ехать в область, в стоматологию. Женя лучшего доктора нашла, у которого отторжение вживляемых зубов ноль целых, ноль чего-то ничтожного процента.

Людмила Серафимовна явилась вечером, когда Женька уже и икры с тазик наметала, и пятый угол нашла. Идёт учительница усталая, еле волоча ноги. Смущённая, виноватая, а глаза сияют солнышками:
– Женечка, счастье, счастье! Веню берутся оперировать в Москве! Я сейчас от него. Он уж совсем духом пал, а тут воодушевился. Руки тянет – очень исхудали они у него, как палочки: «Людмила Серафимовна, если бы вы знали, как хочется жить! Жить хочется, больше ничего!»
– Так. Ну… Можете не объяснять, на какие деньги будет операция.
– Ты, Женечка, не обижайся. С завещанием я всё у нотариуса уладила. Правда, квартира немножечко дешевле тех денег выходит, что ты дала. Но я потихоньку… расплачусь потихоньку с пенсии, с репетиторства, ты не переживай…
Оставшиеся дни Женька с учительницей не то чтобы не общались, но недоговорённость присутствовала. Людмила Серафимовна ходила как побитая. Женька всё больше помалкивала. Всё тяжко о чём-то размышляла.

В промозглый сумеречный день, уже с утра похожий на вечер, Женька уезжала. Такси ждало у подъезда. Она встала в дверях со своим элегантным клетчатым чемоданчиком на колесиках.
– Вы меня извините, Людмила Серафимовна. Я тут всё думала. Людмила Серафимовна, может, хватит? Перед кем вы всю жизнь притворяетесь, кого играете? Я понимаю, что героиню какого-то классика, только запамятовала – какого. Ну, ей-богу, скучно и смешно, Людмила Серафимовна. Всё суетитесь, тычете в нос своей справедливостью, добротой… аж скулы сводит. Да не доброта это, а… слизнячество. Чем вы гордитесь-то? Кого воспитали – учительница с рабской зарплатой, рабской психологией? Таких же рабов, поколение неудачников? Я, ладно, выскочила замуж в Италию. Славик нырнул в водку. Олежка – в тюрьму. Веня чуть в смерть не выскочил – да вы вцепились, пока не пустили. Ау, Людмила Серафимовна! Проснитесь – урок давно кончился. Идёт жизнь.

Какое белое, прямо-таки южное солнце! И это в сентябре: в первом мирном, послевоенном. Ровеньковская средняя школа: с парадного входа – женское отделение, с чёрного входа – мужское. Двор – огромный шевелящийся, неправдоподобно пышный ковёр из девчоночьих бантов, ярких осенних букетов. Духовая музыка, вальсы из динамика. Поздравления, взволнованные весёлые лица, смех.

Праздничная улица залита солнцем. Школьное крыльцо залито солнцем. Класс залит солнцем. В огромные, во всю стену, окна бьёт свет. Технички промыли их до прозрачности – словно стёкол и нет вовсе. Дрожащие от горячего белого ветра фрамуги пускают по классу гигантских солнечных зайцев.

В большом косом столбе солнечной пыли, как в луче прожектора, у классной доски стоит юная Людочка. На ней отутюженное шерстяное платье до щиколоток. Белейшие кружевные воротничок и манжеты. В волосах учительниц (дирекция распорядилась) не должно быть ничего, кроме скрепок-невидимок или тёмного рогового гребешка. Но Людочка в первое в её жизни первое сентября позволила себе легкомысленную ленту в горох. Она легко охватила её чистые, блестящие волосы.

– Здравствуйте, дети! Меня зовут Людмила Серафимовна. Я ваш учитель, а вы мои ученики. Начинаем урок.