Мама постоянно твердила ему, и он сызмальства накрепко запомнил:
– Довольствуйся малым. Не жди счастья, удачи. Гони прочь соблазны. Пользуйся тем, что есть. Рассчитывай на свои силы. Пусть малое, но своё. В этом ищи утешения…

Может, и не такими именно словами, но самую главную суть он ухватил крепко и потащил дальше по жизни.

Семья у них небогатая была. Отец работал на железной дороге путевым обходчиком, а мама шила на дому. Запомнилось особенно, когда зима: едва рассвело (это уже день), отец приходит в их домик рядом с железнодорожной веткой, садится есть. Мама первым делом наливает ему полный стакан водки. Отец тщательно, аккуратно выпивает, затем принимается хлебать горячие щи, закусывая их тонкими ломтиками чёрного хлеба. Потом откидывается на диванные подушки, отдыхает полчаса. Выпивает ещё полстакана. И вновь на работу.

Отец говорил:
– Запомни, парень, в России без водки жить нельзя. Кто иное балаболит, тот враг. Зимой водка для тепла и выживания, а летом – для красоты и радости. Начнёшь пить, сам поймёшь. А пить её обязательно надо. Только аккуратно, в меру. Ещё не было того молодца, который победил винца…

В их семье постоянно кто-то что-то говорил, поучал, советовал. Приходилось слушать.

Так и осталось загадкой, куда же подевался отец. Что ещё сохранила о нём память? Колючие чёрные усы, новогодний мандариново-ёлочный дух, несколько почётных грамот в шкатулке и диванное сиденье, надолго сохранившее продавленную форму и странный кисловатый запах.

– Мужичком-то пахнет ещё, – говорила мать. – А ведь уж сколько лет…

В школу он ходил за три километра, в село. Один, в любую погоду. Зимой – на лыжах, сквозь пургу. Пропускать-то уроки нельзя. Нахватаешь двоек, как потом догонять? Не пропускал, учился упорно. Получал хорошие оценки.

И вырос сильным, здоровым парнем. Высокий, плечи широкие, руки мощные. Всю работу по дому делал один. Мать уж немолодая, о ней заботиться надо. Воды натаскать, дров наколоть, огород обиходить, да и остальное всё – немалая ежедневная каторга.

Сильный был, здоровый. Но вялый. Всё задумывался о чём-то постороннем, пустом. Так вот застынет с колуном в руке над берёзовым поленом, да и простоит полчаса, пока мать не окликнет. Вечно с ним это случалось. Какие-то запинки в голове.

Сильный был, здоровый. Но в армию не взяли, оказалось – плоскостопие. Вот уж ерунда так ерунда. Военкоматовский врач, мечтательно приподняв брови, сказал:
– Такого бы в десант хоть сейчас. В горячие точки. Один троих стоит. А нельзя. Жаль. Но нельзя…

И не пошёл он в армию, поехал в город, поступил в железнодорожный техникум на помощника машиниста. Какой техникум первый попался, туда и поступил. В армию с плоскостопием не допустили, а на помощника – ничего, подошёл.

Не прогадал, оказалось. Работа интересная, и деньги зарабатывал неплохие. Помощником был, половину зарплаты отправлял матери, на вторую половину жил безбедно. А потом сдал на машиниста и слегка испугался первой получки. Никогда таких денег в руках не держал, не видел даже. «Куда мне столько?» Стал откладывать на книжку и мать не забывал опять же.

Надо было как-то обустраиваться в городе, семью заводить, что ли. У всех вокруг семьи…

На танцах познакомился с девушкой. Красивенькая такая, невысокая, кудрявая, глаза серо-голубые, платье облегающее, туфли белые… Пошёл провожать.

Она достала сигарету, вопросительно взглянула на него. Ни спичек, ни зажигалки.

– Я не курю, – сказал он сурово.
– А давайте тогда зайдём в ресторан, – предложила она.

В ресторане ему было неуютно, невместно. Сидят тут зачем-то, едят. Зачем это всё?.. Он просто спокойно держаться за вилку не мог: потел, кулаки до судорог сжимались. Глазел на людей за соседними столиками. Съел маленький безвкусный салат. Ничего себе пообедал, называется. Зато девушка чувствовала себя как дома. Видела, что нравится ему, чувствовала свою власть, играла с ним.

– Ну оттайте немного, не будьте как египетская мумия.

Он только с трудом проглотил комок в горле. Оплатил счёт.

Потом медленно шли по тёмной летней улице, девушка чуть впереди, сумочкой помахивала кокетливо.

– Ну вот, а завтра мы пойдём в одну хорошую кафешечку…

Он шагнул к ней.

– Ты что, дура совсем? Совсем дура, да?..

Толкнул её в грудь, девушка воздушно улетела в клумбу и мягко уселась там ажурными трусиками на землю среди скромных цветочков.

Слов у неё не было. У него тоже. Слава богу, ушёл поскорее.

Работал. Время шло. Шли годы. В стране происходили какие-то подпольные перемены. Оказалось, работать – глупо. Если хочешь жить, надо воровать. Можно убивать. Тот прав, у кого деньги.

Это было не для него. Как так – жить, не работая? Чем тогда жить, да и зачем вообще?.. Человек должен работать. Всегда. Без работы он не человек, а самоистязатель.

Стал он чаще задумываться обо всём этом, как тогда, в юности, впадая в ступор, и пару раз посреди работы едва не произошла авария. На первый-то раз ему простили, думали – случайность, с кем не бывает. Да быстро поняли, что тут чего-то не то. Ну и помощник ещё его заложил, рассказал, какими странными, нездешними иногда бывают глаза у машиниста. Попросили его по-хорошему.

Сначала предложили какое-то место в депо, но там он долго не продержался. Стыдно было. Ушёл, долго искал другую работу, устраивался в первые попавшиеся конторы – подсобником, грузчиком, вахтёром. Но не складывалось. «Железка» манила к себе, оказалось, что любит он её, успел полюбить. Но туда сам себе дорогу заказал.

Несколько раз его обманывали с деньгами, не платили заработанное или выдавали каким-то товаром, который ещё самому нужно было продать. Такие настали времена. А как он мог продать, он и в магазине-то хлеб с трудом покупал… Всё ему казалось, что люди смотрят на него или слышат, о чём он думает.

Так ещё с годик помучился в городе без дела, и захотелось ему съездить домой, к матери. Давненько не бывал, как там она, здорова ли… Совсем одна ведь.
Купил в кассе автобусного вокзала билет, поехал.

Народу в посёлке и раньше было не очень много, а теперь он как будто вымер. Ну да, лето – родная школа закрыта, те, кто мог работать, были на работе, старики торчали у себя в огородах или смотрели телевизор. Многие разъехались кто куда, многие, наверно, поумирали… Ничего и никого не видать за новыми высокими заборами из зелёного профнастила. Раньше здесь таких не строили…

Родные места показались ему сначала незнакомыми. Ничего не мог вспомнить, отсутствовал всего лет пять, но те три километра лесной дороги, пройденные в детстве и юности тысячи и тысячи раз, стали словно чужими. Вокруг бурелом. Дорога зарастала, постепенно превращалась в какую-то оленью тропу. Правда, встречались кое-где беспорядочные вырубки – лес явно воровали, и некому было схватить вора за руку.

Пруд, в котором прежде ловились чудесные карасики на жарёху, выродился в слепое торфяное болото. Вообще земля в округе выглядела словно заболоченной, полузатопленной. Не так здесь всё было, совсем не так.

Мама сидела на печи, свесив ножки.

– Здравствуй, – сказал он ей с порога, подошёл, осторожно обнял. Она положила голову ему на плечо и заплакала. Ничего не сказала, как будто все эти годы так и просидела тут на печке в ожидании. И когда он пришёл, была готова к встрече.
– Ну ладно, ладно, все живы, свиделись. Чего теперь плакать, – сказал он. Солдат, вернувшийся с чужой войны.

Мать покорно кивнула и медленно, осторожно спустилась на пол. Ноги её плохо слушались.

Пахло в доме нехорошо. Ладно старостью, это понятно. Но пахло ещё и какой-то тяжёлой давней болезнью. Он это сразу уловил, едва открыл дверь, и стало ему понятно, что приехал не зря, да раньше надо было, как только с «железки» уволился.

Хозяйство было в запустении. Мама уже не могла справляться со всем огородом, оставила лишь несколько маленьких грядок возле дома под самое необходимое: лук, чеснок, морковь, капуста, немного картошки… остальное было в руках Господних. Теперь вот сын домой приехал, слава богу. Надо сходить в посёлок, в церковь, поставить свечку…

Он в первый же день обошёл свою землю по периметру, осмотрел. Раньше это как-то не приходило в голову: земля как земля. Мы тут живём. Наша она. Ан нет. Спросил у матери документы на участок, точно определил и обозначил границы.

Последние годы он как в безвоздушном пространстве жил, где-то между землёй и прочими планетами. Под ногами ничего нет, хотел образовать какую-то твердь, да не вышло. Ну, значит, вернулся туда, откуда произошёл, здесь не обманут, не предадут. И тем более тут-то надо укрепиться как следует, больше уж негде.

Прямо на следующий день стал натягивать высокий проволочный забор, используя для этого деревья, вкапывая в землю просмолённые шпалы, их в достатке валялось и на участке, и вокруг. Старую колючую проволоку знал где взять, её было немерено на заборе давно заброшенной воинской части, переставшей существовать ещё во времена его раннего детства. Так что забор получился отличный: такой никто не перелезет, а что прозрачный, так это не беда. Летом его в несколько слоёв затянет паутина хмеля, будет красиво и надёжно.

Мать сидела дома, болела. Раз в месяц он стал ездить на велосипеде в посёлок, снимал с книжки деньги, закупал продукты. Покупал что-то из инструментов, мелких стройматериалов. Дом требовал ухода, постоянного подновления.

Каждый день у него был рабочий, и субботы и воскресенья тоже. Он никогда не чувствовал усталости, занимаясь своими делами на своей земле, в своём доме. Вскоре он взял на себя и все заботы по огороду, припомнив детские навыки. Мать уже больше не могла обихаживать землю, всё время лежала на печи, отказываясь при этом вызывать врачей или ехать в больницу.

– Не дай бог, – говорила она ему. – Здесь помру. Не вздумай даже меня куда-то везти. Здесь моё место.

Ладно, он не настаивал. Много ли толку с тех врачей. Не врачи нынче пошли, а бестолочи. Деньги плати, время трать, а толку нет. Поэтому никогда он не настаивал, чтоб отвезти её в посёлок. Обходились как-то сами обезболивающими таблетками, травами-муравами, свежим воздухом. Да и не мог он представить, что мать куда-то уезжает от него. Она всегда была здесь, на месте, даже когда он был далеко. Здесь и вовеки пребудет…
– Живи, мама, сто лет.

У него-то силы будто прибавлялось ещё. Или в возраст действительный вошёл. Никогда хиляком не был, но теперь стал настоящий богатырь. Работы ему мало, со всем управлялся играючи, вот ещё курей развёл, кроликов… Закрома жирели, провианта у них с матерью стало полно, можно не экономить. Через два года такой жизни наступило изобилие. Мать всегда любила хорошо поесть, так вот на старости лет сын обеспечил, спасибо ему. Жаль, ничем помочь не могла. Но, глядя на него, только радовалась, знала: он сам теперь не пропадёт. Взрослый стал, самостоятельный. Хозяин.

А ей-то недолго осталось, это она знала хорошо.

«Какая всё же красота, какая бесконечная красота! И всё это совершенно бесплатно, даром, умей только смотреть и видеть! Казалось бы: несколько берёз. Что мне эти берёзы? Глупые твёрдые деревья, лучше всего годящиеся на дрова. А вот сейчас стоят они тихонечко на занимающемся утреннем солнышке, еле шевеля листочками, густые, смирные, как молодые лошадки в упряжке. Потихоньку бьют копытами. Так и хочется подойти и задать им овса. Кушайте, милые! Скоро поедем!.. Вот и сорока прилетела, уселась в крону, как в мягкое кресло. Стрекочет. Весть какую принесла? Какие тут у нас могут быть вести?..»

Так думал он, сидя в сортире и глядя на местные красоты сквозь пропиленное в двери окошко в виде сердечка. Ветер налетел, ударил по зелёным берёзовым гривам, сорока сорвалась и тяжело улетела прочь. Он открыл дверь, вышел, сполоснул руки, поплескал водой в лицо. С утра на него теперь довольно часто наваливалось какое-то чувство неизъяснимой тоски. Вроде бы и погода хорошая, и дел невпроворот, только занимайся. Некогда хандрить. А вот поди ж ты. Временами всё казалось ему бессмысленным: дом, работа, мать, жизнь… природа эта замечательная… Старайся или не старайся, а всё прахом пойдёт. Раскачивался он теперь не быстро, и такие берёзовые моменты, как сегодня утром, в его жизни стали случаться редко. Хотя сил-то было немерено-неменяно.

Нужно было хорошенько, поплотнее позавтракать, чтобы войти в форму.

Новостей что-то не было, день как день, за ним следующий, потом неделя. Обманула сорока-воровка. Впрочем, он ничего и не ждал. Конец августа, столько забот по хозяйству. Вон крыша потекла в большой комнате, надо срочно латать, чтобы успеть к осенним дождям. Дровами запастись толком не успел, надо теперь пилить, таскать, колоть, укладывать. Картошку копать. Ну и прочее. Зима впереди, она ждать не будет.

Печка у них с матерью хорошая, не очень большая, но жар давала отменный и тепло держала долго. С такой не пропадёшь. Сложил её лет пятьдесят назад какой-то неизвестный мастер. Строили дом, выкладывали печку. А дом – хоть он возле железной дороги, но как бы и отдельно от всего мира, на краю леса, поэтому во внутреннем тепле нуждается особо. Это мастер понимал, постарался на славу. Теперь таких мастеров, наверное, нету, все вымерли, как бронтозавры. Да ничего теперь толкового нет, осталась одна скука и маета. Вон включи телевизор, и там одна скука и маета, о чём бы ни говорили…

Он вылез на крышу посмотреть, что там стряслось, откуда течь. Оказалось, треснули и развалились несколько листов шифера, от старости уже покрывшихся мхом, вода спокойно проходила в щели.

Присел у конька, засмотрелся. Хорошо на высоте. День солнечный, ясный, безветренный. Тепло. Как будто ещё всё лето впереди.

Воля. Какая воля вокруг. Сколько её. Нет, это даже не свобода. Каждый человек свободен от рождения. Но единицы из миллионов могут вот так осознанно сказать себе: ты волен делать что хочешь. Ты можешь даже от свободы отказаться по своей воле. Даже от жизни. И этого никому не превзойти…

Невдалеке, за чередой берёз, «железка». Вот, слышно, приближается поезд. Он здесь, конечно, не остановится, не притормозит. Машинист и помощник спокойны и уверены в себе. Прямой, благополучный участок…

Он мотнул головой, отгоняя эти мысли. Нечего, нечего. У каждого теперь свой путь. Поезд идёт своим, а я своим. То есть остаюсь здесь, на месте. С мамой.

Да и не так уж интересно ему это было, на самом деле. «Железка», ну и что… Было, прошло, быльём поросло. Он теперь чувствовал в себе какое-то странное угасание интереса ко всему на свете. Лето кончалось, природа исподволь готовилась впасть в зимнюю спячку. К чему-то подобному, видимо, начал готовиться и он.

В итоге с крышей решил так: в сарае обнаружилось довольно длинное полотнище пропитанного брезента, его-то он и подстелил под шифер. Прошедший ночью сильный дождь показал, что крыша больше не течёт. Ну вот, на этот год одна проблема, кажется, решена. Пора браться за картошку.

Это дело он с детства любил. Пока был маленький, мама держала лопату в руках и поддевала плети, выворачивая их на сторону. А он собирал картохи. Клубней обычно бывало два-три крупных и пяток мелких. Их раскидывали в два разных ведра, потом вываливали на просушку и прятали в подполье.

Когда подрос, роли поменялись, и с лопатой был уже он, а мать собирала и разбрасывала картошку по вёдрам.

Но теперь опять всё переменилось. Мама хотела было помочь ему, вышла с вёдрами и мешками на картофельные боровки – да так и села там, среди жёлтых усохших плетей.

– Нету больше моих сил, сынок.
– Ничего, мама, я и сам справлюсь.
– Тяжело одному-то…

Ну а у него детей нету, некому помочь, передать искусство. Иногда, конечно, он мечтал, чтоб был у него какой-нибудь маленький, рыженький такой ребятёнок, которому можно рассказать обо всём на свете. И, может, зря он тогда оттолкнул ту дурочку, после ресторана-то. Глядишь, был бы не один сейчас. Кто его знает, может, лучше жена дура, чем вовсе никакой жены…

Ну да ладно. Всего лишь картошку выкопать надо. Чего заныл?

Он копал, мама тихо бродила по огороду, охала, ахала. Наконец примостилась на лавочку возле крыльца, горестно сложила руки на коленях, стала смотреть, как он работает. Не утерпела, встала, пошла к нему… медленно-медленно… Он и не заметил, как она за что-то там запнулась и упала в борозду. Минут через пять только оглянулся, бросил лопату, побежал, опрокидывая вёдра.

– Что с тобой?! Как ты себя чувствуешь?! – выкрикнул глупые, бесполезные слова.

И первое, что она сказала ему:
– Не вздумай же никуда меня везти.

Мать отлежалась, но ходить после этого стала ещё тише – не ходить, а уже ползать. Но не ползать не могла. Тянуло её в огород, хоть травинку какую сорвать, хоть просто пройтись по дорожке между грядок. Падала ещё несколько раз. Однажды, пока его долго не было (за грибами ходил, за грибами, сама же попросила: набери лисичек, хочу лисичек жареных, я никуда вылезать не буду, посижу у окна), – пролежала на земле часа два. Простудилась. Лечил её отварами, прогревал малиновым чаем, заставлял потеть на печке под шубами.

Но на этот раз не повезло. После нескольких дней горячки и бреда, во время которого она всё твердила, чтобы никуда он её не возил, ненадолго пришедшая в сознание мама попросила вынести её на улицу и посадить на табурет посреди огорода. Погрелась на последнем осеннем солнышке и отдала богу душу, перед этим наказав похоронить её где-нибудь здесь же.

– Пообещай мне.
– Хорошо, мама.
– Хочу вон под той берёзкой, что слева, видишь? Красивое место и сухое.
– Ладно, – сказал он навзрыд, – там и будешь лежать, упрямая старуха!
– Ну и всё. Я довольна. Хорошую жизнь прожила…

Эти слова были её последними. Через полчаса она уже остыла. Взял лопату, пошёл к берёзам, начал копать. Надо было, наверное, прочитать какую-то молитву, но никаких молитв он не знал.

Долго копал, глубоко, широко. Чтоб маме удобно лежалось. Земля хорошая, мягкая, своя. Никуда не надо ходить, возить. Всё здесь есть.

Лопата недовольно звякнула обо что-то твёрдое. Он выворотил кусок белого камня. Потом ещё один. Потом вытащил из земли полуистлевшую железнодорожную тужурку. Как раз такая, он помнил, была у отца, когда он…
Застыл в яме. Неужели?..

Не веря себе, копнул ещё несколько раз. На свет явились рёбра и череп. Дальше можно было не копать. Он стоял, держа в руках череп отца. Семья воссоединилась после стольких лет разлуки. Отец вернулся. Вернее… он никогда никуда и не уходил, он всегда был здесь, на месте. И мама знала об этом. А уж как отец оказался на этом своём месте – то была их тайна, в которую лучше не лезть. И теперь они будут лежать рядом, муж с женой, как положено по человеческим законам.

Он положил косточки отца обратно. Завернул тело мамы в несколько простыней, белых, как невестино платье. Постелил на дно могилы свежие еловые лапы. Опустил туда маму бережно, словно на мягкую перину…

Через полчаса всё было закончено. Он не стал делать над могилой холмик. Набросал на это место сверху веток и травы. По весне затянет вьюном, зарастёт травой. Пожалуй, теперь только он один знал тайну. Как и хотела мама. Он да сороки-воровки. Но эти всё равно никому ничего не расскажут.

Думать теперь нужно было о заготовке дров на зиму.

И он начал пилить деревья на участке. У него росли осины да ольха, практически не отличимые друг от друга деревья. Было ещё несколько берёз, но их он жалел, по весне они будут невероятно красивы с молодыми листочками. Мама это очень любила. Вот, теперь она будет лежать под одной из них, смотреть на него и радоваться.

Тонкие деревья валил топором, толстые пилил ножовкой, насколько мог, пока лезвие не начинало заедать, и опять же дорубал топором. Упирался длинной палкой в ствол метрах в трёх от земли, аккуратно раскачивал и с треском ронял. Потом отшибал ветки, перепиливал дерево пополам и тащил на козлы, где уже двуручной пилой делил на маленькие чурбачки. Как раз начались дожди, и он укладывал готовые дрова в сарай, под крышу.

В первый день распилил три довольно толстые ольхи, усыпав землю вокруг козел красными жертвенными опилками и натерев с непривычки мозоли. Дровник сразу поднаполнился, но это была, конечно, капля в море.

Он всё время ходил мимо того места, где были папа и мама, и постепенно начал с ней разговаривать. С отцом общаться он пока не мог – во-первых, отец был ещё немного чужой, он к нему пока не привык. И во-вторых, отец здесь давным-давно ничего не решал.

– Ну, как ты там сегодня поживаешь, старая? Всё ли тихо, благополучно?.. А я вот, видишь, дрова пилю. Надо, надо. Зима придёт, снегом заметёт. Тебе-то всё равно, под снегом тепло будет. А мне, может, неделю из дома не выйти… надо дров.

Поговорит так с мамой минутку, и будто легче ему. И вновь за топор да пилу.

Наступил октябрь, стало уже по-настоящему холодно, а он всё возился с дровами. Оставалось повалить две самые высокие и толстые осины. Он ещё сомневался: может, пощадить их для какой-никакой красоты? Но нет, для этого берёзы есть, а на участке должно быть чисто, свободно.

– Вот хочу сегодня осины-то повалить. Что скажешь, мам? Не против? И я тоже так думаю. Обойдёмся без них.

День был холодный и студёный. Вся земля вокруг была устлана жёлтой листвой и красными опилками.

Он выбрал место, куда ронять дерево.

Стукнул топором по стволу. Сначала обухом. Потом рубанул без жалости!.. сколько можно тянуть? Лезвие глубоко вошло в дерево, пришлось вытаскивать. И аккуратно подрубил сбоку этот первый надрез. Отлетела в сторону толстая, сочная щепка. Он ещё несколько раз повторил операцию, сдвигаясь каждый раз на чуть-чуть. Так, дело пошло.

Он вытер лоб. Упарился немного.

– Эй, дядя. Закурить найдётся?

Сердце ёкнуло, он выронил топор из рук и резко обернулся, страшно щурясь и щерясь жёлтыми зубами. Откуда этот звук?..

На другом берегу ручья стояла какая-то бродяжка в лохмотьях и огромных грязных ботинках. На голове у неё была перемазанная глиной заячья шапка. Из-под шапки внимательно следили за ним серо-голубые глаза, особенно льдисто отсвечивавшие в этот стылый осенний денёк. Опущенные почти до колен, красные от холода руки бродяжки сжимали длинную палку, которая словно перечёркивала всю её небольшую странную фигуру.

Он нагнулся, схватил топор.

– Иди отсюда. И не возвращайся.
– Ладно, уйду, – ухмыльнулась она. – А закурить-то дай?
– Нету, – в какой-то бессильной злобе крикнул он через ручей. – Не курю я, понятно?!
– Понятно. Всё ещё не куришь. Ну, кто не курит и не пьёт…

Она засмеялась, вновь сверкнула из-под грязной шапки своими серо-голубыми и отступила в кусты. И исчезла.

А ведь это беглая, догадался он. Недавно говорили по радио… точно. Из женской колонии сбежали три дуры. Редкий случай. И срока-то у них были плёвые. Вот поймают теперь, добавят.

Он прислушался к кустам, но оттуда ничего уже не было слышно. Дура ушла.

Тьфу!.. От злости так толкнул подрубленное дерево плечом, что оно без всяких возражений бухнулось куда надо и только что прощения не попросило за беспокойство.

До вечера возился, испилил поваленную осину, убрал дрова в сарай. Взяться за последнюю оставшуюся, что ли?.. На улице заморосил тонкий, мелкий дождик, ничего уже не хотелось. Поужинал. Назло себе в начинавшихся сумерках вышел с топором на улицу, огляделся по сторонам.

Никого. И не надо…

Да, ему-то с печкой тепло, жарко даже, а где теперь эта?.. Чего бегает?..

– Нет, мама, ты можешь себе представить?..

И зло замахнулся топором на дерево.

Потом, месяцы спустя, ближе к весне (а зима была долгой и страшной, они вдвоём едва выжили, а один бы он вообще пропал) только вспоминалось ему, как рубит он эту окаянную осину и уж дорубился почти до конца, вот толкнуть осталось – да чего-то задумался, было о чём, мысли ушли в сторону, глаза собрались в кучу… А с того берега опять вдруг прозвучало: «Дядя, дай закурить, а то так есть хочется…» И он, ещё не очнувшись, от неожиданности впал в привычный свой ступор. Да налетел тут внезапный, сильный порыв ветра. Осина выстрелила, как ружьё, начала падать. А куда падать, непонятно. В общем, оказалось – на него…

Недолгая темнота, потом просвет, капли дождя на лице. В небе ползут рваные облака. «Чего ж ты в сторону-то не отскочил, дурак?! Мумия египетская! Что мне теперь с тобой делать, а?! Как я тебя, такого кабана, домой дотащу? Вот же связалась… У тебя хоть верёвки, мешки какие-нибудь имеются?..» А он лежит бревном, не может пошевелиться, только тихонько так покашливает, кхекает, и сквозь это кхеканье вылетают у него всё те же изумлённые слова:
– Нет… мама… ты можешь… себе… представить?..