Случилось это летом 2010 года, когда повсюду бушевали пожары. Пожары раздувал ветер, срывая с верхушек деревьев сгустки огня, и они летели над землёй горящими метеоритами, падая то в поля, на высохшую пшеницу, то на крыши домов.

– А я что сделаю? – оправдывался начальник пожарной службы района Егоров. – В такую жару не только от костра или молнии, а от бутылочного осколка или перегарного выдоха-выхлопа загореться может. Проверенное дело.
– Сам, что ли, проверял? – спрашивали его.
– Чего проверял? – отворачивал лицо Егоров.
– Насчёт пожаров от похмельного выхлопа.

В районе выгорели две деревни и окраина большого села – остались чернеть и дымиться головешки. Горел строевой лес в заказнике, тлели, окутанные дымом, торфяные болота. По району моталась единственная пожарная машина, и, когда останавливалась у пруда и уставшие пожарные вытаскивали толстый, похожий на морщинистый хобот заборный шланг, разматывали поливочные шланги, – казалось, что они привели на водопой и суетятся вокруг слона, который, набрав из пруда в шланг-хобот воду, будет теперь заливать догорающие постройки.

– А где две другие машины? – напирали на Егорова погорельцы.
– Какие машины? – не понимал пожарный начальник, скрывая, что два расчёта неотлучно дежурят у загородного особняка главы района.

Ночами над горизонтом висело малиновое свечение. Люди не спали, стерегли дома, и на лицах у них, как у часовых, играли отблески далёких пожарищ. Несло оттуда жаром, гарью, тленом и даже знакомым перегарным запахом. Егорова к тому времени уволили, и всем казалось, что это он, дыша похмельным выхлопом на деревья, кусты и муравейники, разжигает в отместку огонь.

Пожары полыхали уже две недели, когда из детского дома, решив, что в общей суматохе никому нет до неё дела, сбежала Таня Говорова.

У самой Тани дела как раз были. В родной деревне осталась корова. Когда-то они жили втроем: она, Таня, папа и корова Ягодка. Папа всегда говорил: «Ягодка тоже член семьи, только живёт не в доме, а в хлеву». – «Давай, папа, домой её заберем!» – «А где она спать будет, ты подумай. У нас такой большой кровати нет». Потом папа умер. Таню определили в детский дом, а корову взяли себе соседи.

Первое время заведующая детдомом сочувствовала Тане:
– Наверное, жалеешь папу-то?

Таня кивала. Папу жалко. Но жалко и корову, потому что она была ещё жива и требовала заботы. До детдома Таня заботилась о Ягодке, а вот соседи могут недокармливать или, ещё хуже, замотают вокруг рогов веревку и потянут её, упирающуюся, сдавать на мясо. Или она заживо сгорит в чужом сарае, и до неё в общей суматохе тоже никому не будет дела.

Двое суток, без сна, бежала она домой. Когда ночью над лесом всходила луна, мрачно-багровая, словно бы опалённая с боков пожаром, делалось невыносимо одиноко. Представлялось, что именно в эту минуту голосит в заполыхавшем хлеву брошенная Ягодка.

До деревни Таня добралась вечером и первым делом бросилась не к заколоченному родительскому дому, не к соседям, дяде Павлу и тёте Кате, а в хлев. Ягодка, к счастью, была на месте – вместе с хозяйской коровой пережёвывала накошенную траву. Взглянув на появившуюся в проёме хозяйку, мукнула приветливо. Таня обхватила её за шею и заплакала. Так и простояли они, обнявшись, целую минуту, пока Ягодка не изловчилась повернуть голову и лизнуть девочку шершавым языком.

Соседи дядя Павел и тётя Катя встретили Таню с преувеличенным радушием, посадили за стол, выставили ужин, и это было так по-домашнему, словно она никуда не уезжала. Потом соседи завели разговор о Ягодке. Получалось так, что им, соседям, Ягодка не нужна, лишний рот, слишком много требует корма. Правда, и молока даёт достаточно, – но зачем им молоко, если своя корова всем обеспечивает?

Таня не понимала, куда клонят соседи, только обиделась за Ягодку:
– Излишки можно в городе на базаре продать.
– Продавать себе дороже, – пояснил дядя Павел. – Дорога в оба конца всю выручку съест. – И, заметив её тревогу, поспешил закончить разговор: – Да ты не бойся. Сбережём корову до твоего возвращения. Мы же понимаем: сирота, помогать надо.

Но, засыпая вечером под деревянный стук ходиков, Таня услышала другие слова.

– Ягодку придётся на мясо сдать, – донёсся из кухни голос дяди Павла. – Ещё неизвестно, сколько сена в этом году накосишь. Может, и своей корове на зиму не хватит.
– Что ты мне-то объясняешь, – откликнулась тётя Катя, – ты это Таньке объясни. А то заладил: сирота, сирота.
– Так ведь сирота же. Что мы ей скажем, когда она из своего детдома вернётся?
– Что скажем… Ничего не скажем. Дашь ветеринару на бутылку, он и выпишет справку, что корова от какой-нибудь там холеры сдохла.

С тех пор как Таню увезли в детдом, внутри у неё поселился слезливый родничок, струившийся по всякому поводу. Сейчас он тоже заструился, подбираясь к глазам. Но Таня сдержалась.

Целый час она пролежала неподвижно, ожидая, когда заснут соседи. Потом накрепко вытерла так и непролившиеся слёзы и вышла на улицу.

Опять над горизонтом висело малиновое свечение, по-прежнему светила луна, и в её свете можно было хорошо разглядеть дорогу, колья забора, на которых сушились горшки, безглазо смотревшие на девочку. В деревне все спали, и никто не видел, как она обмотала копыта Ягодки сдёрнутыми с забора тряпками и вывела со двора.

Ягодка, решив, что её уводят в родной хлев, привычно свернула на тропинку, по которой четыре года возвращалась с пастбища, но Таня погнала её дальше. Делала она всё словно по какому-то внезапно обретённому знанию. И это новое знание заставило её, на случай погони, сначала замести ветками на пыльной дороге свои и коровьи следы, а потом свернуть в лес, где вообще никаких следов не видно.
До города и детдома, куда девочка гнала корову, было километров тридцать, но в обход по лесным и просёлочным дорогам Таня не рассчитывала добраться быстро. К тому же корова шла медленно, то и дело забираясь в чащобу, как будто, недовольная переходом, норовила вернуться домой.

– Давай-давай, Ягодка, – поторапливала её Таня, выгоняя из кустов хворостиной.

Лишь с рассветом она поняла причину задержки. Ягодка сильно хромала, на левой лопатке у неё обнаружилась застарелая, изъеденная оводами и мухами рана. От растерянности Таня остановилась. Снова заструился было ручеёк, устремляясь к глазам. А корова, предоставленная сама себе, чтобы уберечь больную левую ногу, тут же свернула направо, и стало ясно, что если не направлять её хворостиной, она так и будет ходить по кругу. И ещё поняла Таня, что с такой раной Ягодку до места не довести, сначала корову надо вылечить.

И снова Таня накрепко вытерла непролитые слёзы и принялась за дело. Выбрала хорошее место для стоянки – на лесной поляне, между болотом и рекой. Потом занялась лечением коровы. Юркнув в кусты, она пописала на косынку и приложила к ране, закрепив повязку куском расплетённой верёвки. Издали стало похоже, что через плечо коровы перекинули суму. Затем с мешком, предусмотрительно сдёрнутым с соседского забора, отправилась за травой. И когда спускалась к реке, увидела впереди мужчину в форменной одежде. Таня спряталась за дерево, решив, что соседи успели пожаловаться на пропажу коровы и теперь её ищет милиция. И не о себе сейчас беспокоилась, что её поймают и посадят в тюрьму, а о корове, которую отведут обратно к соседям, и дядя Павел, обмотав вокруг рогов верёвку, потянет упирающуюся Ягодку сдавать на мясо. Но мужчина в форме неожиданно свернул в сторону и, бормоча себе под нос, спотыкаясь и покачиваясь, пропал среди деревьев. «Нет, это не милиционер, милиционеры так себя не ведут, они по сторонам смотрят, – с облегчением подумала девочка. – Это, наверное, пожарный идёт тушить огонь».

От реки она вернулась, притащив с собой, кроме мешка с травой, ещё и помятое ведро с котелком, брошенные, видно, туристами. «В хозяйстве всё пригодится, мне здесь неделю жить», – решила она. Ведро пригодилось сразу. Подоив корову, пока над ведром не поднялась пенная шапка, Таня сменила повязку и присела к дереву обдумать будущие дела. Обретённое не по возрасту знание не давало покоя. К вечеру она собралась сходить к замеченному у реки картофельному полю, накопать молодой картошки, испечь в горячей золе на каком-нибудь пожарище, и тогда у неё и больной коровы будет дополнительный приварок.

Солнце поднялось высоко, между деревьями, наклоняя ветки, перепархивали птицы. Слушая, как хрупает траву Ягодка, Таня задремала, не зная, что всё это время с дальнего конца поляны за ней наблюдает волк.

Это был старый волк-одиночка, изгнанный из стаи. Зимой, правда, он держался возле стаи. Его не трогали, милостиво разрешая доедать остатки – хрящи и шкуру – и слизывать окровавленный снег. К весне стая распалась на пары, и с тех пор он кормился в одиночку.

Он бродил по лесу, и при его появлении всё живое разбегалось и разлеталось, а у него не было сил никого догнать. Иногда удавалось найти маленьких зайчат, поймать мышь, придавить к земле лапой выпавшего из гнезда птенца. Но еды было так мало, так мало. От голода по желудку и кишкам проходила судорога, и ему казалось, что внутри его, сокращаясь, ползает огромный червяк.

Весной, когда вышел донник и земля отопрела, он разрывал кучи и, содрогаясь от отвращения, пробовал есть червяков, отплёвываясь от набившейся в пасть грязи.

Начав линять весной, к лету он так и не вылинял, словно все жизненные силы в нём затормозились, отдаляя наступление окончательной дряхлости, и сейчас с его боков клочьями торчала серо-рыжая шерсть, цеплявшаяся за кусты.

Но сегодняшним утром, хотя уже давно горели леса и дым перебивал запахи, он пересекал лесную тропу и сумел-таки уловить запах прошедшего здесь недавно больного крупного животного. Волк понимал, что ему не справиться даже с раненой и ослабленной добычей. Но голод гнал его помимо воли, и он, насколько мог быстро, побежал по следу.

Через километр наткнулся на коровью лепёшку, забрызгавшую траву, и в нерешительности остановился, вспомнив, что рядом с коровой всегда находится человек. А человека он боялся, даже когда был молодым и сильным. Он хотел было отступить, но от голода в голове всё помутилось, и волк потрусил дальше.

Корову он увидел на поляне, привязанной к дереву, и, осторожничая, залёг в кустах. Он лежал и ждал, когда появится человек, но иногда забывал о человеке и об осторожности и с жадностью втягивал шедший от коровы тёплый и живой запах навоза, травянистой жвачки и молока.

Наконец человек появился. Он принёс мешок с травой, вывалил перед коровой и стал смотреть, как она ест. Потом, подоив корову, сел у дерева и уснул.

Волк занервничал, несколько раз нетерпеливо вставал и снова ложился. Человеком был ребёнок, девочка. Ребёнок не так страшен, и он вставал, чтобы выйти и напугать его, но, вспомнив, что с ребёнком, как и с коровой, рядом всегда должен быть взрослый, ложился.

Прошло два часа, ребёнок проснулся. Взрослого человека по-прежнему не было рядом, и волк решился. Он выбрался из кустов и пошёл на ребёнка и корову. Он не мог из-за слабости охотиться, но был уверен, что ещё способен напугать, и ждал, что сейчас девочка вскрикнет и убежит, оставив корову одну…

Когда зверь неслышно, словно бы ниоткуда, вырос перед Таней, она сразу поняла, что это не собака, а волк. И дело было даже не в величине зверя, не в большой лобастой голове. В глазах собак, даже охваченных злобой, всё равно прятались нерешительность и готовность уступить человеку. Этот смотрел в упор отчуждённо, холодно и расчётливо, точно перед атакой оценивал силы противника.

Таня по возрасту ещё не научилась бояться за себя и зверя не испугалась. Жалко было только Ягодку – пытаясь убежать от волка, корова так туго натянула привязанную к дереву верёвку, что теперь стояла, хрипя и задыхаясь, с далеко вытянутой головой. Это придало Тане решимости, и она закричала:
– Ты что это делаешь, паразит! Пошёл вон отсюда, пошёл!

Она не заметила, как в руках у неё оказалась палка со сломанным суком на конце. Шла, размахивала палкой, криком прогоняя зверя, сама сейчас похожая на маленького ловкого и яростного зверька, и волку было понятно её поведение. На любом зверином языке это означало одно: «Убирайся вон, я сильнее! Это моя добыча, и без боя я её не отдам».

Волк сжался и оскалился, показывая зубы. Но уже что-то переломилось в его взгляде, он на миг отвёл глаза, как бы высматривая путь к отступлению. Таня обострённо уловила это движение, закричала и затопала ещё громче, и волк, не выдержав напора, пустился наутёк.

Отбежав подальше прежнего места, он залёг в чащобе и собрался ждать ночи. За это время могло произойти всякое. Могли появиться взрослые, забрать девочку, а корову бросить. И тогда он осторожно подкрадётся к ней и вонзит в горло зубы…
Но произошло другое. Неожиданно он услышал шаги пробирающейся между кустами девочки с большим котелком в руках.

Девочка осторожно поставила котелок на землю, огляделась и сказала:
– Вот, поешь молока, если ты такой голодный, а на Ягодку не зарься. А то я тебе башку проломлю, не посмотрю, что ты такой страшный.

Волк вылакал молоко, вылизал котелок, потом вылизал траву, на которую упали брызги, и, обессилевший от еды и усталости, заснул. За ночь роса немного прибила гарь, и, когда зверь на рассвете проснулся, в посвежевшем воздухе пахло парным молоком. По желудку и кишкам, сокращаясь, как червяк, опять прошла голодная судорога. Он не забыл вчерашнее угощение, выбрался к поляне и лёг на виду у ребёнка, чтобы напомнить о себе. Таня в это время, встав на колени, доила корову и, заметив зверя, откликнулась:
– Подождёшь. Сейчас подою и дам поесть.

Четыре дня Таня кормила волка и лечила корову примочками. Хромота у Ягодки почти прошла, рана затянулась, подсохла, к ней больше не липли оводы и мухи, и на пятый день Таня отправилась дальше.

Но теперь они с коровой шли не одни. Следом смущённо и покорно трусил волк. Чтобы сохранить достоинство вольного зверя, он не попадался Тане на глаза, но стоило ей поставить котелок и отойти, как начинал шумно и торопливо лакать.

Вскоре к девочке, корове и волку присоединился ещё один скиталец – бывший начальник Егоров, которого Таня в самом начале приняла за милиционера, а погорельцы подозревали, как огнедышащего Змея Горыныча, в поджоге лесов.

Обиженный за увольнение, Егоров уже несколько дней шатался по округе. И хотя дышал всё это время перегарным выхлопом, огонь не разжигал, а наоборот, пытался тушить. Он бродил от одного выгоревшего пожарища к другому, затаптывал дымившуюся землю и мечтал геройски погибнуть в огне, чтобы о нём в газете написали заметку «Сгорел на работе». Тогда все поймут, какого человека они незаслуженно уволили. Егоров представлял, как торжественно, с ружейными залпами, его похоронят, как будет плакать жена, а раскаявшийся глава района закажет ему памятник, обязательно из чёрного гранита, в виде языков пламени, из которых будет проступать его страдальческое лицо.

Представлять это было приятно, одно только не вязалось: языки пламени на гранитном камне окажутся чёрными, а его лицо – чумазым, словно бы выглядывающим из клубов дыма. И найдётся, найдётся какой-нибудь насмешник, который подумает, что не в огне погиб геройский Егоров, а пропал, сгинул, как худая баба, в дыму.

В конце концов Егоров заплутал, не зная, в какую сторону идти, и, когда Таня нашла его, обессиленного, на краю выгоревшего леса, он попросил:
– Девочка, ты в город? Возьми меня с собой.

Теперь Тане приходилось делить Ягодкино молоко на троих – между волком, Егоровым и собой. Егоров, как и волк, выпивал по два больших котелка, перегарным выхлопом больше не дышал и через два дня начал понемногу узнавать окрестные леса, дороги и деревни.

В город они пришли через неделю. Заведующая ругалась, а Таня гадала, разрешат ей оставить корову при детском доме или нет. Хотя попробовали бы не разрешить! Тогда Таня, не задумываясь, снова уйдёт искать место, где её примут вместе с коровой, потому что, кроме Ягодки, у неё никого на свете не осталось и, возможно, за городом её уже ждут готовые отправиться в путь волк и Егоров.

Но заведующая Ягодку оставила, позвонив, правда, в милицию: не поступало ли туда заявление о пропаже коровы? Оказалось, за последние полгода таких заявлений не поступало. Соседи – дядя Павел и тётя Катя – жаловаться не стали.