В тот самый год, когда в Губенёвку уже не всякий день доходила почта, раз в два месяца завозился керосин, когда совсем перестал приезжать киномеханик дядя Вася-Джага, а клуб открывался лишь для вселения прикомандированной рабсилы, – весной этого самого года, в апрельский, предмайский уже, денёк, описав над селом приветственный круг, приземлился на старом выгоне самолёт сельскохозяйственной авиации. Картинно встав в боковой двери, пилот охотно объяснил подоспевшей публике, что посадка совсем не вынужденная, будет тут в ближайшие сутки разбит временный аэродром, а пока он, измотанный перелётом с базы, хотел бы определиться насчёт квартиры с телевизором.

Принять усатого воздухоплавателя, назвавшегося Валерой Луньковым, охотно согласилась зардевшаяся Тамара Мигунова, хотя знали, что телевизор у неё не показывает уже третий месяц: успели зарасти следы острых коготков учётчиковой жены на Тамариных румяных щеках, но покалеченный тогда же телевизор починить всё ещё было некому. «Этот починит», – решили единодушно, глядя на молодца-авиатора.

А бригада уже сеяла. Матёрые трактористы, все трое, ходили в ночную смену, перекрещивали ячмень. Не имея привычки долго спать, днём они являлись на выгон посмотреть, как идут дела у авиации, и без приглашений помогали сколачивать дощатый сарай для передвижной электростанции, питавшей транспортёр. Ивану Петровичу Домашову, например, довелось вставить стекло в кривоватое окошко, подогнать дверь, а ещё – править неловко выброшенный из самолёта на землю распылитель удобрений. Он особо и не напрашивался, но, увидав в руке пилота тяжёлый молот, вежливо оттеснил горе-жестянщика и поднял с земли фунтовый молоточек и плоскогубцы.

Специалистом Домашов никогда и ни в чём не был, кроме гусеничных тракторов и комбайна СК-4, зато с некоторых пор стал точно угадывать правильный подход к технике. Знал это за собой и без заносчивости пользовался. Одного взгляда на распылитель хватило ему, чтобы понять: проблема не в измятом раструбе, а в погнутых креплениях – их он поправил довольно уверенно и быстро. Подтащили распылитель под брюхо «кукурузника» – встал как влитой на место.

– За внешний вид не отвечаю, – сказал Домашов, возвращая инструмент. – Дюраль править вообще не советую.

Это и определило, кому из губенёвцев первым прокатиться на самолёте.

Взлёт Домашову понравился. На короткий миг вернулся в детство, к полётам с крыши на копну соломы, когда пресекается дыхание и холодок сжимает малое неоперившееся ребячество. Он засмеялся и, наклонившись к лётчику, потыкал пальцем в оглохшее ухо. Валера кивнул и показал глазами куда-то наружу. Домашов прилип к окошку. Под ними чуть в стороне уже проплывали его собственные дом и двор, помеченный белыми курами. Мелькнул стожок не стравленного сена, а там и двор Василия Елькина… две брошенные избы… проулок… кузница и шесть комбайнов в ряд… разбросанные без порядка плуги и копнители.

И вдруг всё словно бы вздыбилось! Домашов отпрянул от холодного стекла, но мотор тянул ровно, и он понял, что это разворот.

Миновали Гнилой осинник, и Валера повёл самолёт над Сухим долом, подступавшим к Губенёвке.

«Овраг», – отметил Домашов машинально, занятый весенними видами.

«Какой овраг?» – подумал он озадаченно, обернулся назад, но за крылом уже ничего не было видно.

Домашов растерянно посмотрел на лётчика. «Что?» – спросил тот одними губами. И что-то сорвалось у Домашова внутри.

– Вернись! – крикнул он и завертел пальцами. – Зайди ещё разик!

И вот открылся красный, с мутным ручьём, довольно глубокий овраг. Сверху он походил на варёного рака, растопырившего клешни, и несоразмерно большая правая клешня уже кромсала старое губенёвское кладбище.

Домашову захотелось на землю.

– Ты кого там разглядел? – смеясь, спросил потом лётчик.
– Благодарю за полёт, – буркнул Домашов, соображая, как бы поскорей выбраться из вонявшей дустом кабины.

На площадке он не задержался, зашагал в село. Уткнувшись в новое кладбище, перепрыгнул через канаву ограждения, пошёл напрямик. Спланированное и обвалованное лет десять назад кладбище оставалось почти пустым. За это время из Губенёвки гораздо больше было отправлено грузовиков с пожитками тех, кто находил себе место жительства на стороне. Их провожали не скорбя, а благословляя, и, расходясь по домам, думали о том, кто будет следующим, со смутным чувством зависти и раздражения, а не горя или утраты. Хотя про себя Домашов знал, что из Губенёвки, если подопрёт, уедет последним.

Он отрывисто вздохнул, увидев среди крашеных пирамидок крест на могиле тёщи, прожившей в его семье одиннадцать лет. Крест он заказывал сам, а ограду позже сварил шурин, за этим только и приезжавший из своего Краснодара… Отдал должок.

Жена уже с полмесяца обреталась у дочери в няньках, и Домашов, не заходя в дом, прихватив топор, наладился на брошенный конец Губенёвки. Быстро миновал обитаемую серединку села по задам, а дальше шагал, не таясь, улицей, уверенный, что никто с лишними вопросами уже не прилепится.
За жидким ветловым перелеском должны были показаться верхние могилки, а с пригорка, поросшего чилигой, открывалось всё кладбище целиком. Домашов от нетерпения побежал туда и чудом остановился в одном шаге от зыбкого края крутого обрыва.

– Сука! – вырвалось у него вместе с шумным от пробежки дыханием, и, не соображая, что делает, он запустил в овраг тянувший руку топор.

Косо стоял крест с шалашиком на могиле дяди Матвея, которую Домашов копал ещё до армии и хорошо помнил, что из ямы вынимали лёгкую красную супесь с крошками белого плиточника – её и размывал, обваливая целыми пластами, овражный ручей. Криво стоял и крест на могиле крёстной тёти Дуни Егошиной, а от дедовой и родительских могил не осталось и следа.

На дне оврага, в толще песка и ила, лежали теперь тяжёлые позеленевшие камни стариков, отцова железная пирамидка со звездой и материн сваренный из уголка крест. Но, может быть, шалая вода утащила их вниз – Домашов глотнул пересохшим горлом, – может быть, всё теперь рассеяно по вязкому дну, а то и вынесено, прибито к дальнему пустому берегу.

В трёхметровом обрыве он разглядел выщербленный срез узнаваемой прямоугольной формы и не смог больше тут оставаться. Наверное, надо было пойти вдоль берега, спуститься вниз, поискать – но зачем? И куда потом? Отвезти отцову пирамидку на новое кладбище?

О случившемся Домашов сказал встретившейся ему бригадировой тёще и, бросив её стоять с открытым ртом, прихлопнутым сухонькой ладошкой, широко зашагал дальше. Встретился Жека-дембель, он и ему сказал.

Потом долго и бесцельно кружил по двору, гремел железками в гараже, а в какой-то миг остановился и чутко прислушался: что-то неясное, тревожащее долетело во двор с обычно тихой и пустой улицы.

– О-ох! – вскрикнула где-то женщина.

«Вот как живём, оказывается», – отозвалась в Домашове неясная покамест догадка. Он вдруг сообразил, что сам мог триста дней в году бывать рядом со старым кладбищем. И даже одного вполне хватило бы, чтобы вовремя заметить первую подвижку оврага в сторону могил.

– О-о, – кричала глупая баба, и крик колол сердце Домашова, сделавшееся вдруг рыхлым и податливым, как перезрелая тыква.

Он стоял посреди двора, зацепившись взглядом за старый необитаемый скворечник. Можно, оказывается, жить, презирая сбежавшего в Краснодар, и жить при этом без памяти и без оглядки.

– Нельзя, – пробормотал Домашов и опустил голову, подошёл к гаражу и сел, привалившись спиной к двери.

Он вспомнил агронома Лещинского, засадившего все межи карагачом и клёном, а напоследок решившего подарить степнякам водохранилище. «Если вода в трёх километрах, – сказал преобразователь природы, – то это неправильная деревня». И стал «выправлять» Губенёвку. И ведь как стремительно быстро соорудили земляную плотину губенёвские сапёры и пехотинцы, уцелевшие на войне. Была сухая осень, дерновина поддавалась плохо, однако срезали, соскребли её, а дальше пошло совсем уж легко, и дело нашлось даже таким оболтусам, каким был в ту пору сам Домашов.

И вешним водам, очищавшим Сухой дол, спешить стало некуда. Водохранилище – да пруд же, обыкновенная лужа, творца её распротак, – разлилась километром ниже Губенёвки. Года два по весне там бывал всякий, любуясь невиданным количеством пусть и бесполезной воды. Полушутя, а кто и всерьёз, планировали развести уток, построить водяную мельницу, малый Днепрогэс соорудить, но пруд не заиливался, вода в нём не держалась, а потом размыло и плотину, восстанавливать которую никто не захотел.

Тогда, наверное, и зародился овраг, и пополз, разъедая суглинок, вверх и вглубь, вверх и вширь… Так можно было очнуться под развалинами собственного дома на дне этого оврага. Или не очнуться совсем. Домашов пытался вспомнить, чьи ещё могилки находились рядом с его родовыми, и не мог. И неважно это было ему, окончательно осиротевшему.

Пора было собираться на смену, надеть хоть вязаную фуфайку, но он не решился войти в дом, не захотел встречаться с глазами отца, которые только и не тронул бойкий ретушёр – преобразователь человеческих лиц, бравший карточку на увеличение и нарисовавший бате вместо гимнастёрки белую рубашку с полосатым галстучком. Провозившись со скотиной, к кузне Домашов пришёл последним.
Почему-то даже Жека примолк при его появлении.

– …дочиста всё, – расслышал Домашов, но и головы не повернул в сторону говорившего, молча взобрался в кузовок самоходного шасси, отвозившего их в поле.

Разговоры обтекали его, и он был рад этому. Привалившись к низкому борту, делал вид, что придрёмывает, и на кочках голова его болталась очень натурально.

Сеяльщиком у него был нелюдим и молчун Петя Садиков – удачно. Этот всю смену будет стоять на мостике и даже при задержке погрузчика к трактору не подойдёт. Домашов сам подходил где-нибудь после полуночи и звал в кабину перекусить.

Кивнув пэтэушнику-сменщику, доложившему, что масло в левую бортовую он залил, солярку и семена заправил, Домашов запустил двигатель и с места повёл трактор на разворот, стараясь сразу поймать под правую гусеницу отчётливую маркерную линию. Однако на маркер не вышел, доруливать пришлось на поле, а этого с ним уже давно не случалось. Словно свело лопатки, и рычагами он двигал под стать сопливому сменщику.

Только к ночи приладился к челночному движению по полю, перестал слышать грохот двигателя и лязганье железных частей, не чаще и не реже посматривал через пыльное стекло назад, чтобы вовремя включить или выключить гидравлику сцепки. Но и втянувшись в работу, не перестал чувствовать Домашов какой-то малярийный озноб. Разве от того, что не поддел фуфайку? Но в кабине было тепло, сиди хоть в «холодном» пиджачке… Он о чём-то непрерывно думал, так, что ломило переносицу.

Погрузчик то и дело запаздывал, но Домашова бестолковые простои никак не трогали. Семена в конце концов подвозили, сеяльщик управлялся с брезентовым рукавом, разравнивал зерно локтем, захлопывал крышки сеялок, и Домашов сразу же трогал на загонку.

На перекус Петя Садиков подошёл сам. Домашов впустил его в кабину, включил внутренний плафон, а сам выбрался покурить наружу.

– Я нынче без кусков, – прокричал.

Петя тут же достал из сумки варёные яйца и два протянул ему.

– И сала на бригаду хватит!
– Ничего, заправляйся!

Домашов отошёл подальше от трактора. Смотрел, как выползает из дальней лощины жёлтое пятно света от погрузчика. Ночь была безветренной, влажной – мёртвой какой-то.

Напарник управился быстро, подозвал и предложил своего ядовитого чаю. От чая Домашов не отказался.

– Вот так, Иван Петрович. Один дикий зверь вины не знает, – проговорил Петя, устраивая свой сидорок в углу кабины. – Привилегия человека!

Он ушёл к сеялкам, вскочил на подножку крайней и уже дал знак, а Домашов всё смотрел на него в заднее окошко кабины и внутренний плафон выключил, уже тронув агрегат с места.

«Привилегия», – повторял, не понимая.

Он вспомнил Петра Садикова шебутным безотказным шоферюгой, готовым ночевать в кабине верного «газона», с ним он свою первую дочь и жену привозил из роддома. В метель, пробивая переносы, полдня добирались, но и мысли не было, что застрянут посреди степи и помёрзнут к чёртовой матери…

Но как-то летом, после дождей, износившийся «газон» не выбрался из лощины даже по травке, начал сползать, ускоряясь, и повалился на бок. Одну доярку придавило, трое остались калеками, Петю, переломавшего рёбра, таскали в прокуратуру, а за то, что «газон» не был оборудован для перевозки людей, в конце концов досталось всем. Машину из бригады тогда же забрали, Петя сделался пастухом, и даже личной машины у него никогда больше не было.

Мог человек, конечно, и перепугаться на всю жизнь, но теперь Домашов подозревал, что не в испуге тут дело. Он знать не знал, выплачивал ли Петя дояркам или просто разговоры тогда прошли, а вот «привилегию», видать, заработал пожизненную.

Теперь и Домашов почувствовал свою вину, как тяжкий горб, который не сбросить и на другого не переложить.

Равнодушно встретил он подоспевший восход и ездил с зажжёнными фарами до самой пересменки. Только отойдя от трактора к бригадной самоходке, почувствовал, как сильно устал он за эту ночь.

– Ну, ты даёшь, Иван Петрович! – восхитился учётчик, сбегавший к вчерашней вешке. Домашов молча, не понимая, посмотрел на него.

Самоходка двинулась в Губенёвку. Петя Садиков угнездился возле кабины, закрыл глаза и уткнулся подбородком в воротник куртки. «Спать, спать», – думал и Домашов, но смотрел перед собой не мигая.

– Учётчик сказал, всё село на овраге собиралось, – говорили рядом.
– Какое село, хутор уже.
– До пруда шарились, только баранью голову и нашли.
– У бригадира знакомый поп есть, сказал, привезёт, пусть по науке рассудит.
– Рассуждай теперь!
– Да-а, ситуёвина…

А на размеченном флажками выгоне, с неудовольствием вспоминая прошедшую ночь, причитания Тамары о «мамакиных косточках», распухший нос её, готовился к первому рабочему вылету пилот сельскохозяйственной авиации Валера Луньков. Уж он-то точно был лицом посторонним во всей этой истории, и ничто не помешало ему сказать вчера расстроенной хозяйке: «А по мне так надо сжечь труп мёртвого человека, пепел – на ветер, а в специальный журнал – короткую запись: и память, и польза, и место свободное».

Тамара не расслышала или не поняла этих слов, но всё равно, вспоминая их, Валера прятал глаза и поёживался: свободного места вокруг было навалом.