Офигения в обиде |
17.05.2017 00:00 |
– Боже, какая прелесть! Старенький дребезжавший автобус вёз Аню и пассажиров по белой пыльной дороге. Мимо окошек мелькали седые от пыли придорожные берёзы и ёлки. А на одном повороте неожиданно выплыла, ослепила глаза дородная, кружевная, нарядная, как невеста, церковь. Здесь шофёр подсадил группку малышей во главе с пожилой женщиной. Деревенский детский садик. Мальчики в картузиках, девочки в беленьких платочках. Женщина-воспитательница протянула водителю полную пригоршню мелочи. Пожилой шофёр махнул крупной коричневой ладонью: – Чего там! Ехайте. У Ани и так настроение было приподнятое, каникулярное. А при этой домашней сценке на сердце стало ещё уютнее. На следующей развилке малыши посыпались из автобуса, как горох. Аня насчитала их шестнадцать. Выпрыгивая, каждый мужичок (и бабёночка) с ноготок пищали: – Спащибо! – именно через «щ» и с ударением на последнем слоге. Шестнадцать горошинок – шестнадцать очаровательных «спащибо». Ехавшая впереди городская дама бурно умилялась: – Боже, какая прелесть! Как маленькие французики! Откуда такой забавный акцент? Аня думала: «Откуда, откуда. Шепелявость – это они переняли от бабушек, милые повторяшки и попугайчики. А беззубость – бич всей деревни. Раньше не было врачей, сейчас – нет денег на врачей». Аня сама была из этих мест и обиделась за «забавный акцент». По закону подлости в первый же день практики она жестоко простыла и месяц провалялась с бронхитом. Теперь нужно было отрабатывать, на выбор: в городской лаборатории мыть пузырьки – или санитаркой в сельской больнице. Ну, конечно, лето в деревне – что может быть лучше! Она и не подозревала, что остались такие больницы: окружённые стеной вековых елей, тёмные, деревянные. Построенные в середине прошлого века, ещё с печным отоплением. В уборную в конце коридора Аня шагнула с опаской, памятуя о городских общественных туалетах. Но здесь на половицах сияла свежая масляная краска, на окошке полоскалась под ветерком подсинённая марлечка. На полочке рулон туалетной бумаги и баллончик с освежителем воздуха. На стене листок: «Товарищи пациенты, уважайте труд санитарок!» Больница доживала последние дни: на краю посёлка стояла готовая к сдаче новая, кирпичная, двухэтажная. Главврач Валентина Ивановна провела Аню по кабинетам и палатам. Представила везде как важную персону: – Наша новая санитарочка! Прошу любить и жаловать. Все доброжелательно кивали, улыбались и дружно выражали сожаление, что Аня поработает только полтора месяца. Особенно мужская палата сожалела. Мужская здесь была одна – травматологическая. «Сельские мужики болеть не любят. Если только совсем прижмёт или ЧП», – объяснила Валентина Ивановна. Аня, проходя мимо курилки, слышала вслед восхищённый присвист: – Офигенная девушка! – И прикид такой… Ничего. Аня ещё не успела переоблачиться в белый халат. На ней были низко срезанная полупрозрачная блузка, тугие голубые джинсы. – Слышь, как раз книжку читаю: «Ифигения в Авлиде». А у нас теперь своя Офигения в прикиде! Дневная смена – от заката до рассвета, 12 часов. Ночная – день через два: отсыпной, выходной. Чем хороша работа санитарки – смена пролетает как одна минута. Не успеешь заступить – уже вечер. Или утро. «Аня, заработалась? Домой пора». Горшки, судна, утки. Смена белья. Умывание-подмывание, кормление лежачих. Еду нужно нести на коромысле из пищеблока. Два десятилитровых ведра: в одном огнедышащий рассольник, в другом гора котлет с гарниром. Потом за компотом. Судна, горшки, утки. Мытьё посуды – трижды в день. Влажная уборка палат и коридоров – утром и вечером. Операционных – по мере надобности. Утки, судна, горшки. И всегда на подхвате у докторов, сестричек и больных: «Анечка, принеси», «Анечка, подай». В первый день старшая медсестра схватила Анину руку холодными пальцами, сухими до мороза по коже. – С ума сошли?! В стерильном отделении! Немедленно остричь ногти! Зато и втройне приятно было через неделю услышать за спиной её негромкое: – Молодец, грязной работы не чурается. Я думала, эта фифа от нас через два дня сбежит. Среди Аниных обязанностей была даже такая, уютно-домашняя: выпекание картофеля для сердечников. Природный источник калия. Мыла, резала на кружочки, обязательно с кожурой. Переворачивала ножом на раскалённой плите золотистые ароматные дольки. Можете представить такое в городской больнице? Когда на улице было дождливо и холодно – топили большую печь в приёмном покое. Колка дров – тоже обязанность санитарки. Ну, тут не было отбоя от скачущей, как кузнечики, травматологии. Лишь бы руки были целыми: соскучились по мужицкой работе. Бахвалились, приседали, крякали, ухали. Раскалывали чурки «как сахарок» – с первого раза. Рисовались друг перед дружкой силой и меткостью ударов. Сложили поленницу на загляденье. Напарница Люда не зло подколола-позавидовала: – Небось, мне так прытко не помогают. То ли дело молоденькой да хорошенькой. Для Ани Люда стала маяком, путеводной звездой. Ангелом-хранителем и опытным вперёдсмотрящим в её первых санитарских шагах. Вот стремительно прошёл мимо молодой, воображающий о себе хирург. Он всегда ходил быстро, так что полы халата разлетались и овевало ветром лицо. Сухо, неприязненно бросил на ходу: – Почему больная П. до сих пор не помочилась? – Я не… – Чтобы через полчаса больная П. помочилась. Больная П. – очень корпулентная женщина. Её кровать округло возвышалась посреди прочих коек, как большой холм. У Ани до сих пор болела спина после перекладывания больной П. с каталки на кровать. Она вокруг неё только что в шаманской пляске не кружилась, в бубен не била. Беспомощно умоляла: – Ну, миленькая, поднатужьтесь! Пожалуйста, пописайте! Люда посмотрела-посмотрела на её мучения – и принесла кухонный чайник, соблазнительно зажурчала тонкой струйкой в судно. Ласково, как маленькой, зазывно пела-приговаривала: «Пись-пись-пись!» Через минуту больная П., опорожнившись, сладостно охала и стонала. Аня, боясь расплескать, несла тяжёлое тёплое судно в уборную – как драгоценность, как живое существо. В ту же ночь привезли парня, вывшего от боли. Кровь из него хлестала, будто из резаного поросёнка, залила весь пол в приёмном покое. Парню в пьяной драке ножом полоснули лицо. Щека висела на лоскуте, расползались разорванные губы. Призванный на помощь сторож ухватил болтавшиеся в воздухе ноги. Они с Людой навалились с двух сторон на бившегося парня. – Убью! Лекарь, сука, что ж ты на живую шьёшь, гад… Твою так и эдак в душу! Хирург невозмутимо работал тонкими, как у пианиста, резиновыми пальцами. Кривая иголка с кетгутом ловко сновала туда-сюда. Холодно вскинул серые глаза поверх голубой маски-лепестка. – Тебя наркоз не возьмёт, только добро переводить. Ты же насквозь проспиртован. Впредь башкой соображать будешь… Утром буян едва шевелил вздувшимися, в запёкшихся швах, губами. Пряча глаза, невнятно извинялся и благодарил. У хирурга глаза усмехнулись поверх маски. Хлопнул парня по плечу: «Поправляйся», – и полетел дальше на развевавшихся полах халата. В санитарской Люда, причёсываясь перед зеркальцем, строго посмотрела на синие тени под Аниными глазами. – Ты хоть два часа поспала? Старайся эти золотые два часа при любом раскладе ухватить, урвать. Покемаришь – и ночь выстоишь. И она же, как орлица, налетела на тихонького старичка, похожего на блаженного. Аня измучилась с ним. Прибегала десять раз по его несмелому зову. Растерянно снова и снова поправляла совершенно сухой подгузник. Отводила глаза от бесстыдно выставленного поверх одеяла старческого сморщенного синеватого хозяйства. А старичку всё было не так, всё робко хныкал, всё ему что-то кололо и жало. Аня не понимала хихиканья и фырканья мужиков на соседских койках. Тут-то и налетела Люда. Мокрым, пахшим хлоркой кухонным полотенцем хлестнула старичка. Тот заслонился ладошками. – Опять, эксбицист чёртов, за старое взялся?! – кричала Люда. – Лопнуло моё терпение! Ведь в больницу нарочно ложишься: перед женщинами своим одрябшим добром трясти! Скажу твоей старухе, она те задаст. И Олегу Павловичу докладную напишу – выставит в два счёта! Лежит в чистоте, на всём дармовом – нужно ещё похоть свою почесать! Э-эх, дедушка, ведь седой уже весь! И, обернувшись, набросилась на мужиков: – А вы чего гогочете?! Старый похабник над девчонкой изгиляется, а вам бесплатное кино. Цирк устроили! Всех на выписку! Олегу Павловичу так и скажу: здоровы эти жеребцы, пахать можно! На кричавшую, разрумянившуюся как булочку Люду мужикам смотреть было приятно. Что они и делали с большим удовольствием. Что касается хирурга Олега Павловича, у Ани с ним с самого начала выстроились непростые отношения. Взять хоть последний случай. Девчонку-первородку из дальней деревни не успели довезти в район до роддома. Перепуганная и худенькая, она не переставала гудеть басом, как сирена. Люда и Аня, закутанные в стерильное, похожие на зелёных снеговичков, над ней хлопотали. Уговаривали потерпеть: – Ну, матушка, ласточка, потерпи, сейчас всё будет хорошо! Просили правильно дышать. Люда, давая пример, сама то пыхтела как паровоз, то дышала мелко, как собачка, выпучивая глаза. Стремительно вошёл Олег Павлович в клеёнчатом фартуке. Заглянул между напряжённых тощеньких красных голых ножек в длинных бахилах. Девчонка набрала воздуху и завопила пронзительнее. – А ну, заткнулась! Рот – закрыла! – и, так как девчонка прибавила громкости, слегка шлёпнул её по щеке! Это роженицу-то! Девчонка, видимо, так удивилась, что сразу отключила звуковое сопровождение. Начала старательно дышать и тужиться. Роды были стремительные – через полтора часа Люда мыла, обмеряла, взвешивала и пеленала мяукавшего ребёнка. А тут и неотложка подоспела. Девчонку с новорождённым мальчиком увезли в район. Аня прибирала смотровую. И, пока прибирала, копила в себе гнев. Придумывала тираду, которую, войдя в ординаторскую, выскажет хирургу. В городе бы на него давно в суд подали. Распоясался в своей вотчине, при всеобщем молчании и попустительстве. А она, Аня, молчать не собирается. – Вообще-то у нас пока больница, а не концлагерь! И в ней работают не фашисты, а врачи. И гитлеровские методы недопустимы! – и дальше, и дальше: о милосердии, о лечении словом, о великом предназначении быть женщиной-матерью, о таинстве рождения ребёнка… Люда и присутствовавшая врачиха чуть не поперхнулись чаем. Олег Павлович кинул в рот шоколадную конфету, вкусно прихлебнул чёрный, крепчайший чай. Приподняв бровь, невозмутимо слушал Аню. – Всё сказали? Я устал и хочу спать. Поэтому вкратце, – и пошёл негромко чеканить: – Я с первой секунды вижу, кричит человек от боли или играет в боль. Наша юная родильница в боль играла, как большинство рожающих. Насмотрелись тупых фильмов. Им вбили в голову стереотип, запрограммировали: раз женщина рожает – непременно должна орать во всю глотку. Режиссёру – колоритный кадр и «Оскара», а акушерам после них расхлёбывай. Ей, дурёхе, всего-то нужно помочь ребёнку и врачу. Так ведь нет! Ей нужно играть главную роль в мелодраме под названием «Мои роды!». Они потом перед мужьями и на мамочкиных форумах друг перед дружкой хвастаются, восторгаются: кто громче орал. Она орёт в своё удовольствие, а о ребёнке думает? Каково ему задыхаться в родовых путях, пока она тут спектакль разыгрывает? Зрителей, блин, нашла. Увольте меня от бесплатного выслушивания воплей. А также увольте от истерик младшего медицинского персонала. Вы ведь практикантка мединститута, кажется? Мой вам совет: идите… в фармацевты. Или в хоспис, что ли. Утешать, слёзы и сопли утирать – отличная из вас сестра милосердия получится. Аню начало потряхивать. – Вы-то сами испытывали такую боль? Поставьте себя на её место! – Не собираюсь ставить себя на место больных. А если соберусь – в тот же день распишусь в непрофессионализме и подам заявление об уходе, – он глядел мимо Ани, будто она была пустое место. – С вашего позволения. Если удастся, сосну минуток двести. Он откланялся, легко вскочил… Будто не было за плечами двух дневных плановых операций и экстренных родов. – Тебя какая муха укусила? – полюбопытствовала Люда, ставя остывшую чашку. – Да мы на Олега Павловича тут молимся. Трясёмся, как бы в область не переманили. Да он диагност от бога! Гений! Бог! С ним по скайпу консультируются! Из соседних регионов едут! Он вот только взглянет на человека – и сразу выдаёт диагноз. Живой рентген, УЗИ и томограф вместе взятые. Тем более у нас диагностическая аппаратура хромает. Потом они с Людой расстилали свои кушетки в сестринской. Та шёпотом призналась: – Я, как его увидела в первый раз, по уши втюрилась. Ей-богу! У меня муж и дети, а я бы с ним переспала! – с хрустом, вкусно потянулась. – Охохонюшки, как бы я с ним переспала! Тако-о-о-ой мужчина! И, заметив вытаращенный Анин взгляд, засмеялась: – Да шучу я. Спи давай, ребёнок! Ой, Анька, какой же ты ещё ребёнок! – Люд, – в темноте прошептала Аня, – а ты… когда рожала – тоже грамотно, по науке? Дышала там, тужилась? – Со вторым точно умнее была. А с первым в последнюю схватку так взревела – муж в приёмном покое в обморок упал. С нашатырём откачивали. Олега Павловича на меня, дурочку, тогда не было… А ведь та девчонка успела на доктора сегодня в суд накатать. Вернее, мамаша её. – За что? – За пощёчину. За моральное унижение. И – вялым, сонным голосом: – Вот ты говоришь: Олег Павлович с больными груб. А был случай: с хутора привезли женщину. Уже в годах, с угрозой выкидыша. Ребёнок желанный. И при этом – полный тупизм и дремучая безграмотность! Неделю у неё не было стула! То есть вообще в туалет по большому не ходила – и не чесалась. И запустила, и нарастила, прости господи, шар величиной с… Даже не скажу, а то есть не сможешь. Это уже в прямой кишке закаменело. Ужасная безответственность. Оправдывалась: скотина, сенокос, пасека, как раз пчёлы роятся… Что прикажете делать? Слабительное ей нельзя, клизмы нельзя, микроклизмы не помогают. И Олег Павлович велел Свете (санитарка из другой смены) отложить все дела. Сесть и выковыривать этот кусок метеорита. Потихоньку, пальчиком – в перчатке, разумеется. Света выковыряла кое-как полкамня, несколько раз зажимала рот и убегала. Потом расплакалась. Расстегнула халат, бросила на пол. Сказала, что пускай её увольняют, но она больше этого делать не будет. – И что? – Ничего. Олег Павлович засучил рукава и доделал за неё работу. Никто Свету, конечно, не уволил, – она сладко зевнула. – Спи давай. Спасибо, Людочка, удружила. Уснёшь теперь… Наутро – Аня уже сдала смену – привезли маленькую девочку прямо из детского садика. Возможно, одну из милых «горошинок», которых видела в автобусе Аня. Острый аппендицит. И что-то в операционной у старого хирурга с ассистентом пошло не так. Санитарочка сломя голову бежала за Олегом Павловичем. Он тоже собирался домой: в светлом элегантном костюме, в мягкой шляпе и с тросточкой (мягкую шляпу и тросточку Аня мстительно придумала в воображении). Но, встревожившись, без слов пошёл в душевую: намываться и облачаться в операционный костюм. Аня шла сосновым бором в посёлок, где квартировала. Вдруг поймала себя на мысли, что совершенно спокойна за девочку-горошинку. Потому что сейчас её маленькую жизнь в руках держал этот противный хирург, этот гадкий Олег Павлович. Надежда НЕЛИДОВА, г. Глазов, Удмуртия Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru Опубликовано в №19, май 2017 года |