Ночной конюх появляется на конюшне ипподрома после вечерней уборки. Наездник, два помощника наездника и дневной конюх уже накормили, напоили лошадей, убрали-отбили денники и переодеваются в сбруйнике, собираясь домой. Сбруйником считается помещение, где хранятся вывешенные вдоль стен на крючья сбруи.

Наездник, сутулый и носатый, похожий на нахохлившегося грача, сумрачен, и у него вид сильно задумавшегося человека, которому предстоит дома решать какие-то сложные семейные вопросы. Молодые помощники, наоборот, смеются, толкаются и напоминают повзрослевших жеребят, ещё не объезженных и пока веселящихся на воле. Дневной конюх не переодевается, а пьёт чай, и лицо его вообще ничего не выражает. Он живёт размеренной жизнью, во власти давно заведённых привычек, где одно следует на другим: после уборки он должен пить чай, потом дома будет ужинать, смотреть на ночь телевизор и ляжет спать – поэтому волноваться, переживать и страдать ему ни к чему.

Перед уходом наездник бросает ночному конюху короткую фразу: «До завтра». Дневной конюх молчит, не имея привычки прощаться, а помощники каждый вечер говорят одну и ту же шутку:
– Смотри, Николай Иванович, не води сюда по ночам молодых девок, а то мы тебя знаем, – и хохочут, и в смехе их конюху слышится беззаботное лошадиное ржание.

Эта однообразная шутка так надоела ему, что он перестал улыбаться даже из вежливости. Он ждёт не дождётся, пока конюшня опустеет, и прохаживается по коридору. Больше всего на свете он ценит покой и одиночество, от смеха и шума у него болит голова, и когда наконец все уходят, он, не доверяя, провожает их взглядом. Ему видны шагающие через беговое поле четыре одинаково тёмные фигуры, отбрасывающие позади себя четыре тени. И чем дальше они двигаются, тем заметнее в уличном свете их фигуры и короче тени. Hа выходе четвёрка распадается: наездник идёт налево, дневной конюх направо, а два помощника, смеясь и толкаясь, прямо в город – на танцы или в кино. Только после этого Николай Иванович закрывает на конюшне ворота, надеясь, что запоры крепки и до утра его никто не побеспокоит.

Но вместо покоя и одиночества конюха сразу начинают одолевать страхи. Всё вокруг кажется загадочным, всё наполнено звуками. Страхи скоро пройдут, но первое время он ничего не может с собой поделать, стоит посреди конюшни, обратясь в слух, поворачивается то в одну сторону, то в другую. Лает поблизости собака и вдруг взвизгивает, будто ей в темноте наступили на лапу. На соседней конюшне ржёт лошадь, словно тот, кто отдавил собаке лапу, теперь накинул на лошадь недоуздок и тянет её, упирающуюся, к выходу.

Главный страх – перед цыганами. В его сознании цыгане и лошади всегда рядом, причём первые обычно крадут вторых. И хотя у цыган сегодня другие занятия, он не сомневается, что, отдавив лапу и уведя из соседней конюшни лошадь, сейчас начнут они ломиться к нему…

На первый взгляд работа ночного конюха, как и всякого охранника, легка, неприметна и требует лишь одного усилия – терпения, чтобы дождаться утра. На самом деле она полна неожиданностей и событий, никак не связанных с охраной лошадей.

Через час в ворота действительно начинают ломиться. По характерному стуку – три удара кулаком, потом ещё два – и по голосу с улицы можно догадаться, что явился наездник. Николай Иванович открывает в воротах маленькую калитку и впускает его. У наездника такой же сумрачный вид сильно задумавшегося человека, что и час назад, и не остаётся сомнений, что за этот час он успел поссориться с женой и пришёл на ночлег. Шофёры, когда ругаются с жёнами, уходят спать в гараж, художники, он слышал, в мастерские, а наездники – в конюшни.

– Поспать есть на чём? – спрашивает наездник, подтверждая догадку конюха насчёт ночлега. – Сам-то где спишь?
– Как можно спать, Геннадий Васильевич? А если цыгане?

Конюх лукавит. Он приготовил себе в сбруйнике за печкой место для отдыха – несколько расстеленных на полу старых потёртых попон, на которых засыпается почему-то всегда легко, быстро и сладко, словно куда-то летишь. Перед приходом наездника он как раз собрался прилечь, но теперь место занято, и оставшийся не у дел конюх, у которого, как нарочно, сразу начинает ныть всё тело, смотрит на часы. До ночного поения лошадей ещё много времени, и он идёт к дальнему деннику.

На конюшне содержатся двадцать две беговые лошади и одна рабочая – гнедой латвийский тяжеловоз, мерин Мишка. Он стоит в дальнем деннике и уже издали ласково смотрит на конюха. Николай Иванович худощав, мерин широк, как перина, и на его спине любая попона кажется короткой. Между ними давно сложились особые, доверительные отношения: конюх разговаривает с мерином, а тот слушает и одобрительно кивает головой, будто со всем согласен. Он и на самом деле со всем согласен – и когда, кивая, вывозит на телеге из конюшни навоз, и когда доставляет обратно мешки с фуражом и тюки с сеном.

Найдя благодарного слушателя, Николай Иванович обычно пересказывает свою биографию. А раз биография – тот же документ, пересказывает он её с важным, торжественным видом, словно с трибуны перед собравшимися в зале.

– Родился я, как ты знаешь, в войну, в начале осени 1942 года, когда немцы уже начали наступление на Сталинград, – начинает он. – И потом много лет был связан с армией…

Они стоят, разделённые прутьями решётки, почти лицом к лицу. Из дальнейшего рассказа выясняется, что служил Николай Иванович в должности начальника воинского склада.

– Но армейская служба была не по мне, я люблю тишину, покой. А какой в армии покой? Там надо иметь железные нервы: каждый месяц сплошные проверки и ревизии. Только и слышишь, как в других частях то одного начсклада посадили, то другого. У меня, слава богу, воровать было нечего – одни автоматы и пулемёты с патронами, стрелковое оружие. Этого в те годы не трогали. Зато, если что пропадёт, сразу схлопочешь лет двадцать, а то и вышку.

Мерин перестаёт кивать головой, сомневаясь в сказанном, и конюх поправляет себя:
– Не вышку, конечно, и не двадцать лет, но червонец вполне могли впаять, за пулемёт-то.

С улицы доносятся чьи-то отдалённые шаги. Конюх, наклонив голову, замолкает в ожидании. Нет, никого. Ночью всегда так: дай волю воображению – ещё не то послышится.

– И решил я, брат Мишка, перебраться на гражданку, – конюх продолжает прислушиваться. – Кем только не работал – и шофёром, и слесарем на заводе. Потом устроился заведующим городской баней. Но и тут покоя не было. На гражданке, оказывается, в баню ходят не только мужики, как в армии, но и женщины. И много женщин, и разные женщины. И случилась со мной в бане оказия, чуть было с женой не развёлся…

Мерин внимательно слушает. Он уже стар, живот у него разросся, ноги, наоборот, стали тоньше, хвост и грива поредели. Но оценивает он свой возраст не по годам, которые ему не понятны и которых уже стукнуло пятнадцать, а потому, как с каждым месяцем всё тяжелее телега с навозом, мешки с фуражом, тюки с сеном. Конюх тоже стар. Свой возраст он знает – семьдесят два года, но и без этого знания ясно, что только в старости скрипит в коленях, ломит спину, колет в боку… Задумавшись о старости, оба тяжело вздыхают, и до конюха доносится из лошадиного нутра влажный запах пережёванного сена, а мерин чувствует порыв застарелого табачного духа.

Николаю Ивановичу жалко Мишку, и, чтобы приободрить лошадь, он достаёт из кармана кусочек сахара, кладёт на ладонь и просовывает сквозь решётку. Мерин, не касаясь ладони, осторожно подхватывает его, хрустит, и у обоих увлажняются глаза, словно вот-вот набухнет и покатится по мягкой лошадиной шёрстке одна слезинка, а по морщинистой щеке конюха – вторая…

Заканчивает свой рассказ конюх обычно словами: «Хватит на сегодня, потом доскажу». Так и не узнает мерин Мишка, какая оказия случилась с Николаем Ивановичем в бане, потому что на следующий день тот подойдёт к деннику и начнёт своё жизнеописание с самого начала: «Родился я, как ты знаешь, в войну, ранней осенью 1942 года, когда немцы начали наступление на Сталинград».

Между тем выясняется, что шаги конюху не почудились, и сейчас они явственно слышны возле конюшни. Конюх на цыпочках, как чердачный сквозняк или привидение, спешит к воротам, прикладывает к доскам ухо. Шаги стихают, зато в ворота, оглушив его, бухают.

«Наверное, жена Геннадия Васильевича, ищет мужа», – решает он и снова оказывается прав. Появляется жена Татьяна, сердитая, сразу набрасывается на конюха:
– Где мой муж?
– Какой муж? – спасая начальника, конюх делает удивлённое, непонимающее лицо.
– Ты мне дурочку не валяй, все знают, что ты сюда по ночам молодых девок водишь, – она говорит, не глядя на конюха, поверх его головы, обыскивая глазами конюшню. – То-то я смотрю, к тебе мой муж зачастил.
– Нет никого, я один. Я вообще-то люблю покой и одиночество.

Лошади, заслышав громкие голоса, проснулись и все как одна следят за происходящим. Потом они медленно поворачивают головы, провожая идущую к сбруйнику женщину.

Несколько минут из сбруйника слышен возмущённый голос Татьяны, затем голос становится упрашивающим. Наездник отвечает ей глухо, без всякого выражения. Конюх уверен, что домой наездника поведут как под конвоем: он впереди, жена сзади. Но они мирно появляются под ручку, и, проходя мимо, Татьяна говорит мужу уже третьим голосом – ласковым и укоряющим:
– Все, Гена, знают, что здесь по ночам творится. И ты, дурачок, туда же.

После обязательного ночного поения, когда конюх, пустив из водопроводных кранов воду, бегает по конюшне с вёдрами, открывая и закрывая двери денников, лошади снова засыпают. Вопреки мнению, что они спят стоя, некоторые неуклюже ложатся на пол, вытянув ноги. Остальные спят, уткнув голову в угол, повернув к дверям круп, чтобы в случае нападения отбить атаку ударом задних копыт, которого, кажется, не выдержит и танковая броня.

Лошади спят. Завернув краны и притушив свет в коридоре, укладывается на покой и Николай Иванович и, как только ложится на попоны, сразу улетает в ночные свои странствия. До рассвета ещё далеко, но звёзды поблёкли, начали таять. Не дожидаясь утра, дует лёгкий ветер, листья на липах и тополях вокруг конюшни едва уловимо колышутся, словно переговариваются во сне.

В предутренний час глубокого и сладкого сна на конюшне раздаётся скрип. Это мерин Мишка просунул голову в не закрытую по забывчивости дверь и выглядывает в коридор. Скрипит ещё громче, протяжнее. Мишка, толкая дверь боками, распахивает её настежь и, напуганный собственной дерзостью, останавливается: передние ноги его уже в коридоре, а задние ещё в деннике. Не зная, что делать с неожиданно обретённой свободой, он сначала идёт к воротам, надеясь, что каким-то чудом они отворятся и выпустят его на улицу пощипать зелёной травы. Потом начинает ходить по коридору, цокая копытами и беспокоя остальных лошадей.

Дверь сбруйника тоже открыта настежь, откуда в проход потоком льётся свет. Проходя мимо, мерин всякий раз заглядывает внутрь, желая увидеть конюха. У порога сбруйник ярко освещён, но дальше, за печкой, всё теряется в сумерках и раздаются странные звуки – хры-хру, – словно кто-то пилит доску.

Уже нарушив порядок однажды и выйдя в коридор, мерин решает нарушать дальше и забирается в сбруйник. Стараясь не греметь по полу копытами, он пробирается за печку и видит лежащего на попонах лицом вверх конюха, из открытого рта которого слышатся уже знакомые звуки «хры-хру».

«Спит и храпит», – осознаёт увиденное мерин, для которого всегда было загадкой, чем занимаются в сбруйнике люди.

Боясь лишний раз повернуться в тесном помещении, он принимается обнюхивать Николая Ивановича – сначала его стоящие в сторонке кирзовые сапоги, откуда несёт портяночной прелью, потом и его самого. Особое внимание он уделяет рукам и лицу. Мягкие волосики на морде мерина щекочут нос и щёки конюха, которому в этот момент кажется, что к нему, ласкаясь и заигрывая, лезет целоваться жена Нюра.

Конюх уже наполовину проснулся, и та половина, что бодрствует, недовольно говорит: «Отстань, Нюра, не лезь. Куда ты лезешь в наши-то годы», – а другая продолжает упорно спать. Он переворачивается на бок, но теперь становится щекотно уху и шее. «Поимей совесть, Нюра, не мешай уставшему человеку спать», – недовольствует он и в этот момент, когда больше нет сил терпеть щекотку, открывает глаза.

С минуту он лежит, ничего не понимая, потом резко переворачивается и с ужасом видит склонившееся над ним тяжёлое лицо, очень похожее на африканское – с толстыми губами и вывернутыми вверх огромными ноздрями. Он хочет крикнуть, позвать на помощь, но сердце бьётся так громко, что заглушит любой звук, и конюх только вяло машет рукой, как бы собираясь ударить или просто ограждая себя от страшного видения. В этот момент испуганное взмахом африканское лицо взлетает к освещённому потолку, и уже при свете Николай Иванович замечает острые уши на затылке, белое пятно на лбу и понемногу догадывается, что всё это время заигрывало и лезло целоваться не африканское лицо и даже не жена Нюра, а мерин Мишка, неизвестно зачем проникший в сбруйник.

Заметив, что конюх проснулся, мерин опять склоняется над ним, захватывает зубами рукав пиджака, выпрашивая сахар, и конюх, который от испуга чуть было не огрел Мишку по морде, смеётся и достаёт из кармана угощение…

На улице рассвело, окна на конюшне побелели, электрический свет от лампочки кажется жёлтым, неопрятным. Такой свет обычно бывает от мокрых осенних листьев после дождя.

Вскоре появляются дневной конюх и наездник, по довольному виду которого можно судить, что за ночь он решил семейные вопросы. Последними приходят невыспавшиеся помощники и при виде Николая Ивановича опять шутят:
– Что, дед, успел выпроводить девок?

И, переглядываясь, смеются над чем-то, только им известным. Конюх и на эту надоевшую утреннюю шутку не улыбается даже из вежливости.

А когда идёт домой, прошедшая ночь представляется ему во всей несуразности и суете. Нет покоя на работе, не будет и дома. Он вспоминает мерина Мишку, которого перепутал с африканским лицом и с женой Нюрой, и если бы он решился поиграть и пощекотать Нюру, она тоже ответила бы ему: «Ты что делаешь, Николай Иванович, в наши-то годы». И весь день потом, уходя в магазин, выбивая во дворе ковры и вынося мусор, он будет думать о работе, надеясь, что хоть сегодня никто не нарушит его покоя и одиночества.

Возле дома ночного конюха нервно прохаживается молодой человек, видно, кого-то ожидая. Выясняется, что нужен ему как раз Николай Иванович.

– Журналист Петров из газеты, – представляется он. – Собираюсь писать об ипподроме. Я слышал, вы там работаете. Может, расскажете подробности для репортажа о беговых лошадях, о наездниках, о выигранных вами призах?
– Что же, рассказать можно. Чего же не рассказать. Хотя какая это работа. Одна суета, никакого покоя, хоть увольняйся.

Они присаживаются на скамейку. Молодой человек достаёт блокнот и ручку, собираясь записывать, а ночной конюх важно, словно зачитывая перед собравшимися в зале документ, начинает:
– Родился я, как тебе известно, в войну, ранней осенью 1942 года, когда немцы начали уже наступление на Сталинград...