Королева пляжа
30.08.2017 17:14
КоролеваУ восхищения солёный вкус. Это когда украдкой глядишь вслед уходящему по кромке прибоя желанному женскому силуэту и невольно облизываешь морскую соль на губах.

В ту осень в крошечной бухте Чехова, уютной, как чистенькая крымская квартира-однушка, безраздельно царила Девушка. Как у Рождественского: «И была там королева пляжа».

Королева не жарилась на полуденном солнце, она приходила к морю на закате, по узкой каменистой тропке над обрывом, легко ступая мимо дачи классика, сотворившего в неказистой татарской мазанке «Вишнёвый сад» и «Три сестры».

Королева роняла на узкую полоску пляжной гальки прозрачную тунику-парео. Зачем она брала её с собой? Ведь ни разу не надела. Она несла парео в опущенной руке, как несёт усталый десантник автомат Калашникова, – вальяжно, невесомо, но в любой момент коммандос может преобразиться. Женщины ничего не делают просто так, даже если они совсем ничего не делают… И это не позёрство, это дар.

Уронив тунику, Королева входила в море и плыла… Однажды штилевым сентябрьским вечером я увидел её сверху, с обрыва: полоски бикини телесного цвета делали молодое безупречное тело нагим, парящим бесстыдным брассом над придонными кущами – изумрудной ульвы, лауренсии, порфиры и морского салата, над кучевыми облаками осенних медуз.

Над облаками из медуз
Она плыла,
и мир влюблённый
Впервые понимал,
Что вкус у восхищения –
солёный!


Это я написал. О ней. Ещё не зная, что нам предстоит познакомиться.

Спустя неделю в закопчённом от времени и чебуречного чада гурзуфском кафе Королева скажет, что плавает в море просто так, что у неё тоже кончается отпуск, а про своего спутника, которого мужское население пляжа считает счастливчиком, скажет просто: «Я его не люблю».

В тот вечер она открылась мне, как открываются порой дорожному попутчику, зная, что этот человек сойдёт через пару часов на сумеречный перрон и растворится в ночи чужого города вместе с тайной. А впрочем, тайны и не было: она просто заметила, что я узрел колечко на безымянном пальце правой руки, и сказала…

Потом я читал стихи, а она курила тоненькую шоколадную сигарету, потягивала через соломинку ледяное алиготе и благосклонно внимала стихам, которые я вспоминал: «Пляж, лениво вглядываясь в волны, по утрам дымился, будто плаха после исполненья приговора…», «приносила мне море в ладошках выходящая из воды…» и «спокойно и невозмутимо природа смотрит на неё» (на купальщицу то есть).

– Вот-вот! – рассмеялась она. – Женщина – это часть природы, поэтому природа равнодушна к женской красоте. Морю наплевать на то, что я в нём плаваю. Море останется вечным и не заметит, как красивая девушка превращается в безобразную бабку.
– А мужчины? – возразил я. – Восхищённые мужчины пишут стихи, музыку, полотна…
– Природе они не нужны. – Королева продолжала сверкать в полумраке идеально-жемчужными зубками. – Природа уже всё написала, нарисовала и сочинила, и гораздо лучше, чем Пушкин, Моцарт и Айвазовский. Относительно живого природе нужно лишь одно – чтобы самка была оплодотворена…
– Ну, это как-то даже не по-женски, это чересчур по-мужски!
– Такой меня сделал Стас! Он может запросто спросить меня…

В этот миг нас отвлекла тупым вопросом толстая хозяйка кафе, она спросила, а не хотим ли мы… Тогда мы чего-то захотели… Уже не помню чего.

Накануне портрет Королевы нарисовал пляжный художник, поразительно похожий на Фрунзика Мкртчяна. Угольками на белом холсте… Двумя цветами, белым и чёрным, рассказал о бухте Чехова и бредущей по пляжу красавице с парео в опущенной руке.

– Сколько я вам должна? – спросила Королева.
– О нэт, нэт, нэт! – залебезил художник. – Такой дэвушка! Это падарок! Хатья… ви маглы бы миня асчастливыть, если бы шашлик, карошый вино и тимнота, и музика такой тыхий-тыхий…

Королева расхохоталась, сунула шедевр в волосатые лапы творца, и тот подобострастно бежал потом за ней, уговаривая взять «проста так». Уговорил…

А я любовался, как она хохотала, запрокидывая назад красивую длинную шею. Вспомнилась строка классика: «Женщине с красивыми зубами всё кажется смешным». Ещё один классик писал о «женском всепобеждающем вагинальном хохоте». Она смеялась именно так, но в следующее мгновение, оборвав смех, стала серьёзной и даже грустной.

Уходящая в ранних сумерках вверх по тропе, она казалась лёгкой, почти невесомой. И дело тут не только в фигуре и пружинящей спортивной походке…

Она шла по кромке прибоя, по тропе, и вокруг неё нимбом сияла музыка. И я уже знал, где её видел задолго до того, как стал взрослым мужчиной.

Конечно, это она стояла на уроках физкультуры в нашей школьной шеренге одной из первых по росту. В ту осень она вернулась с каникул особенно рослой, и дешёвое безвкусное школьное трико, делавшее нас, её одноклассников, угловатыми людскими полуфабрикатами, сделало её Принцессой.

– Мдя-с-с-с, – изрёк физкультурник Лукич, брутальный мачо и грубиян, оглядев её с головы до ног и почесав бритый затылок.

Тогда же она стала заразительно, вызывающе хохотать, и от этого смеха мальчишки-одноклассники краснели и впадали в ступор.

Как разряднице по волейболу, ей предложили перевестись в спортивную школу-интернат, по окончании которой были гарантированы и звание кандидата в мастера спорта, и место в Институте физической культуры, и карьера – спортивная, тренерская…

Она уехала, но через три месяца вернулась в наш класс. На вопрос, почему вернулась, ответила коротко: «Там свободы нет! А мне нужна свобода!»

После десятого класса мы в последний раз собрались на речке детства. Я пил дешёвый портвейн и не пьянел, заворожённо пялясь на её красивую фигуру в красном бикини. Я пил портвейн и мечтал о том, что произойдёт чудо: хотя бы на три минуты мы останемся наедине, я встану перед ней на колени, уткнусь лицом в красивые ножки и, задыхаясь от волнения, скажу, что она – девушка моей мечты, что я её люблю, что…

Некстати оказавшийся в нашей компании студент четвёртого курса Мишка Пастухов бесцеремонно обнял её и увёл в ближайший лесок.

Неделю спустя Мишка, выдыхая кольцами сигаретный дым и сплёвывая, деловито вещал, что она «клёвая тёлка, но малость неумёха», но это дело поправимое, к сентябрю он её подучит и…

На счастье, меня в той компании не было. Я уже давал огромному Мишке по морде три года назад, когда он говорил пошлости о нашей красивой физручке. Тогда Мишка почему-то меня пожалел, сказал, что я «долбанутый на всю голову», сплюнул кровью в снег и ушёл. Теперь точно убил бы…

Осенью она поступила в медицинское училище и вскоре вышла замуж за выпивавшего парня из нашего городка, который год спустя насмерть разбился на мотоцикле.

Я был уже офицером, досрочно получившим звание майора за Афганистан. Когда серьёзно заболел отец, прилетел за полторы тысячи километров, сидел у его койки в общей палате в районной больнице, сжимая в ладони бледную влажную, ещё не старую отцовскую руку.

Выйдя в коридор, услышал женский возглас:
– Вовка, боже мой! Неужели ты?..

Постовая медсестра, высокая молодая женщина, обнимала и целовала меня, как родного. На нас изумлённо пялились больные хирургического отделения и персонал.
На вопрос, как дела, она захохотала, запрокинув всё ещё красивую шею.
– Я оптимистка!

Потом вдруг стала серьёзной и молвила:
– Тоскливо здесь… Увёз бы кто-нибудь в даль светлую… Вот, например, ты… Увезёшь?

К тому времени у меня были жена и вихрастый школьник-сын.

– Знаю, знаю, – улыбнулась она. – Всё я, Вовочка, про тебя знаю. Может быть, в следующей жизни, ага?

Спустя год дошли слухи, что она опять вышла замуж, за нашего общего знакомого хорошего парня, но тихоню и по жизни маменькиного сынка. Говорили, что исполинская мамаша, узнав о выборе сына, возмущённо взревела:
– Но она же б…!
– Мама! – промолвил маменькин сынок. – Ну и что? Зато она красивая!

Эта фраза стала чем-то вроде пословицы в нашем городке. А спустя два года она оставила «вроде бы хорошего мужа». Без всяких объяснений. Просто так.

В даль светлую её никто так и не увёз. Она уехала сама, а куда – никому не сказала.

– У меня тоже такое чувство, будто я давно тебя знаю, – говорила мне Королева прохладным крымским вечером.

Как мы познакомились? Я украдкой пошёл за ней следом, обогнал по параллельной улице и подстерёг под раскидистым платаном. Неожиданно легко она согласилась выпить со мной кофе. Прошло три дня, и она уже знает, что похожа на девушку моей мечты…

И я уже знаю, что Стас, её порочный муж, зависает до поздней ночи в Ялте, в казино, но если завалится в дом проигравшийся, пьяный, в пропитанной табачищем одежде и не найдёт там жены – устроит дебош с крушением посуды, мебели и стен. Проспавшись, Стас всякий раз просит у Королевы прощения, затем идёт в банкомат и снимает с карточки новую порцию денег. Стас – единственный отпрыск известного российского олигарха.

– Мой маленький студент! – ласково говорит Королева на ночном побережье, прижимая мою голову к своей груди. – Ты, конечно, не такой порочный, как Стас, но замуж за литератора я не пойду… Фёдор Михайлович, кстати, тоже был игрок. Александр Сергеевич – бабник. Михаил Юрьевич – мизантроп и эгоист. Душка Антон Павлович… Ты ведь знаешь, в какие заведения регулярно захаживал классик? Писатель страстно жаждал женской любви и одновременно боялся её. А чего стоит фраза: «Свободы хочется и денег. Сидеть бы на палубе, трескать вино и беседовать о литературе. А вечером – дамы».
– А как же Маргарита? – спросил я.
– Михаил Афанасьевич её выдумал… В реальной жизни есть мадам Грицацуева, Сонечка Мармеладова, Эллочек-Людоедок тьма, и Гелла всегда найдётся, если угодно… Может, и была Маргарита в тургеневскую эпоху, да нынче вымерла от чрезмерного потребления… Глобализьм, батенька… А ещё… безудержно потребляя, женщина сама становится предметом потребления.

Обо всём этом мы болтаем, лёжа в личной купальне Антона Павловича: чуть ниже дачи классика, чуть выше уровня моря… В начале двадцатого века в расщелину между камней уложили бетонную плиту. Прибой наполнял купель свежей водой, крымское солнце нагревало воду. Утомлённый творческим процессом и хворями писатель ложился сюда по вечерам и расслаблялся. Один.

Как же мне повезло спустя сто десять лет лежать здесь рядом с красивой девушкой!

В бухте Чехова Королеву величали «богиней»: таинственной и, без сомнения, счастливой, приходящей откуда-то из Гурзуфа по горной тропе. Она просила на пляже делать вид, будто мы не знакомы. И многочисленные воздыхатели немало удивились бы, узнав, с кем встречается «богиня» поздними вечерами в прогорклой гурзуфской чебуречной… Она уходит с пляжа, неся парео в опущенной руке – это знак мне: спустя несколько минут уходить вслед за ней… Но мы ещё вернёмся в бухту Чехова, когда на землю опустится мгла и праздные купальщики разойдутся.

И так десять вечеров кряду.

Бухта Чехова ждёт зимы. Сначала уедем мы. Потом закончится бабье лето, на побережье обрушатся ноябрьские шторма, и море сотрёт лиловым ластиком память о случайных людях, унесёт прочь пошлый пластик, пивные жестянки, абрикосовые и персиковые косточки, перемоет, переворошит прибрежную гальку. В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли… И парео, обнимающее её бёдра…

В наш последний вечер она сказала, что встречи со мной подтолкнули её к решению изменить жизнь, и, поцеловав в губы, добавила:
– Твоя жизнь тоже изменится. Ты станешь писать яркие чувственные рассказы, ты женишься на молодой милой и умной женщине, у тебя родится поздняя, но замечательная дочь, вы купите уютную квартиру в Петербурге, и жизнь твоя станет похожа на бухту Чехова, притихшую в ожидании зимних штормов… Но штормов в твоей жизни больше не будет.
– А ты? – грустно спросил я.
– А я тебя снова найду… В тот самый день, когда ты перестанешь ждать меня. Я разыщу тебя и попрошу подарить книгу, которую тебе ещё предстоит написать. Ты придёшь на эту встречу, увидишь меня и сразу вспомнишь школу, уроки физкультуры, речку детства, моё бикини и медсестру в районной больнице, вспомнишь бухту Чехова, парео в руке незнакомки, гурзуфскую чебуречную и наши ночи в купели великого писателя. Вслед за этим ты обретёшь меня снова, но третий раз может стать роковым. Ты к этому готов?

Владимир ГУД,
Санкт-Петербург
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №34, август 2017 года