Вся эта унылая дождливая тьма, раскисшие тропинки, облетевшие деревья, их ветви, дрожащие на холодном ветру, создавали слишком резкий контраст с атмосферой Парижа, показанной в фильме. «Ну почему у нас не так, как там?» – думал, наверное, Саня, переходя очередную лужу. Но, если честно, ни о чём особенном он не думал, просто испытывал некоторую досаду от общего состояния дел. Зато на ногах его были старые добрые резиновые сапоги с утеплителем, так что, по крайней мере, лужи не страшны.

Проснулся задремавший на время ветер. По крыше летней комнаты, отбивая непонятный ритм, застучали яблоки. Ещё порыв. Яблоки хлынули потоком, покрывая необычным ковром и крышу, и влажную от ночной росы землю. В мягкой, удобной постели я засыпала под музыку яблочного дождя с последней грустной мыслью: «Правильно сказал отец – трын-трава. Ни мужа, ни детей, ни постоянных привязанностей, ни работы. Чего в жизни добилась?» А потом сон, как калейдоскоп: цветные, в определённом темпе меняющиеся картинки.

Расклад в семье был такой: с одной стороны бабушка и я, с другой – мать, отец и брат. Я много времени проводила с бабой – так я её звала, – и потому знаю обо всех подробностях своего рождения и родительских отношений, которые ребёнок знать не должен. Отношения с отцом и матерью у меня всегда были, мягко говоря, прохладными. Молодой человек, за которого я собралась замуж, – татарин. Хотя на дворе стояли 80-е, его родители в силу патриархальных взглядов оказались против русской невесты.

Я нарушу хронологический порядок проживания родных в бабушкином доме и начну свой рассказ с Марии. Она поселилась у сестры, когда съехал брат. Младшую сестру бабушка пренебрежительно звала Маруськой. Это старшую, уехавшую во Владивосток, она величала нежно и протяжно: Ню-у-ура. Маруська была крива на один глаз. Муж, прожив с ней совсем немного, ушёл, дочь и внучка перебрались со временем во Владивосток – к Ню-у-уре. Дочка там и умерла, так что бабушкина сестра стала совсем одинокой.

Бывало, в ночи тащат колхозное зерно, а лунный свет предательски высвечивает одну маленькую фигуру и другую высоченную. На следующее утро всё село знает, кто стырил зерно. Кстати, дети у них получились, как в математике – среднее арифметическое от роста родителей: две девочки ровно по метр семьдесят пять. Федя очень ревновал жену. Подбегал к Фросе с табуреточкой, запрыгивал и лупил что было сил.

Когда он женился, мама предоставила молодожёнам место в своём доме. Но семейная жизнь у Лёши не сложилась, и вскоре супруги расстались. Дядя переехал в общежитие, где начал выпивать. К счастью, в строительную бригаду, где он работал, устроилась добрая деревенская девчонка, которая отвлекла его от вредного пристрастия. Вскоре он уже представил нам Зою как свою жену. Они поселились в нашем доме. Спокойная, мудрая, доброжелательная Зоя нам сразу понравилась, мы радовались за дядю.

Она пила, в доме постоянно были бардак, грязь. Папа с ней сильно изменился, но на всё закрывал глаза. Ещё она в открытую гуляла с другими мужиками, а ведь он взял её не одну, а с тремя детьми, тоже непутёвыми. Дочка была вся в свою маму, уже в 14 лет вовсю гуляла со взрослыми кобелями. Сыновья ещё со школы стояли на учёте в полиции за кражи. Потом выяснилось, что старший убил своего одноклассника, сбросив его в колодец. Вину доказали, дали срок.

Лучшим средством от колдовства Трофимовна считает немедленный отпор. Если вдруг во дворе обнаруживается пучок сена непонятного происхождения или соседка плещет на дорогу воду из помойного ведра, Вера, взяв крепкую палку, выходит за калитку и на всю округу ругает-клянёт наглую ведьму за очередные козни. Невестка Татьяна долго не могла понять, почему незаметная баба Валя на долгие годы выбрала объектом своих проделок именно её свекровь. Ведь вон сколько соседок потише.

И вдруг подумала, что сын наверняка беспокоится о долге, собирает деньги – скоро же отдавать. А его жена пока не работает, там ещё проблемы с садиком, старшей дочке скоро поступать в вуз, так что детей оставить не с кем. И женщина сказала сыну, что он может не отдавать долг. А сын с женой обиделись – настолько, что сейчас даже не разговаривают с ней. Мол, зачем она напомнила об этом долге, могла бы деликатно промолчать и забыть.

В мае возникла застойная пневмония. Регулярно колю ей антибиотики, растираю на ночь спину согревающими мазями, пою настойками и сиропом от кашля. Из-за перелома бедра мама может лежать только на правом боку. Если меняю положение тела, ёрзает, натирая пролежни. С ними тоже борюсь мазями и повязками. Как только снимаю подгузник, она кричит и хватает меня за руки, не давая её поворачивать. Я надорвала плечо и поясницу, мужа прооперировали по поводу пупочной и паховой грыж. Мы не можем нанять сиделку, поскольку маминой пенсии не хватит, придётся отдавать одну из наших.

Потом я познакомилась с мужем, переехала к нему и с тех пор бывала у матери лишь один раз. И меня совершенно к ней не тянет, это не родной дом, лишь место, где я много лет не жила, а существовала. А ушла я оттуда в настоящую жизнь, ту, которую строю сама и в которой нет места людям, не любящим меня. А мать… Ей самой бы разбираться в себе и перед собой отвечать за то, что делала с нами.

Моя мама переехала из города в деревню. Осваиваясь на новом месте, мы с ней перебирали вещи, оставленные прежними хозяевами. На чердаке оказалось много старых газет и журналов, я им очень обрадовалась, с удовольствием откладывала то, что собиралась перечитать, в другую стопку – ненужное. И вот среди бумажных залежей нашлось несколько открыток; я отбросила их в сторону, но одна заинтересовала. Она была совсем крошечной – в четверть обычной.