В начале прошлого года мы гостили у свекрови, отмечали очередной праздник. Всё происходило как обычно: обильный стол, радушие хозяев, родственники, сидевшие рядом. Общаемся, произносим тосты, смеёмся, дети играют. И вдруг я в определённый момент чётко понимаю, что больше не могу здесь находиться, но объяснений у меня нет.

Поймала себя на мысли, что сильные эмоции на похоронах в наше время редки, они перестали считаться естественным человеческим поведением. Нет, конечно, слёзы никуда не делись, безутешные родственники и сегодня плачут, но это скорее выглядит как исключение из общих правил. Всем прочим людям современная культура предписывает «держаться». Но ведь так было не всегда!

В этом году мы купили баню. Чудная банька, всё замечательно, за нас все очень рады. Все, кто приходил смотреть баню, мне хорошо знакомы. Но неожиданно после гостей я заметила на предбанном коврике какого-то кругленького красного жучка. Не смахнула, не придала этому значение. А потом понеслось! Прошло два дня. Выходной, всё отлично, мы встали, позавтракали.

Лица комитетчиц неузнаваемо изменились: ошеломлённые тем, что сейчас на них обрушится, женщины боялись услышать новую правду, потому что в своих сердцах уже поселили старую – выгонять её оттуда ох как не хотелось. А вместе они там не уживутся никак, это было понятно как азбука. И эта азбука била под дых.
– Подлец этот тихенький старичок. Всё исподтишка, всё единолично. Одной семьёй с нами жить не хочет – ну и ладно. У него все вещички свои.

Спрятали мы эти письма за обложками паспортов. У меня кожаная обложка на застёжке. Записки не на виду, они засунуты в обложки с обратной стороны. Если мне доведётся погибнуть, то их найдут, когда будут сдавать паспорт. Или подруга о моей записке расскажет, а я аналогично сообщу её родне. Но не думаю, что в случае, когда счёт пошёл на минуты, оставлять предсмертные послания – хорошая идея.

К нам приходила сиделка. У меня несколько грыж (говорят, они имеются у всех), остеоартроз, начальная стадия коксартроза и ещё несколько подобных диагнозов. Облегчение наступало крайне медленно и неуверенно. Заметное улучшение врачи обещали только через четыре-восемь недель. Первые дни мне не верилось, что смогу сама ходить. И появлялись мысли, весьма плохие мысли.

Когда подруга только собиралась приобрести дом, я её всячески отговаривала от покупки. Настоятельно советовала посмотреть другие варианты. Но она наотрез отказывалась даже думать об этом. Дом приятельнице очень понравился, да и цена божеская. К тому же до остановки общественного транспорта рукой подать, и её мама недалеко живёт. Шесть лет они прожили тихо-мирно, к кладбищу за окном давно привыкли. Даже замечать его перестали.

Маленький Сашка очень боялся, что война вот-вот наступит. Когда гулял с отцом около вокзала, они неизменно заглядывали в буфет и покупали мороженое, а потом выходили смотреть на поезда. Папа работал на «железке», поэтому шестилетний Сашка, несмотря на малолетство, уже знал названия самых главных советских локомотивов и мог при случае похвастать этим перед сверстниками и даже более взрослыми пацанами.

Слетала в Москву и вернулась с урной праха. Договорилась о захоронении в посёлке, где родился бывший супруг, рядом с его родственниками. Там хорошее деревенское кладбище, тихое и даже живописное. Недалеко река, на которой покойный провёл почти всё детство, да и потом мы туда приезжали. Наутро мне пришло в голову, что хоронить урну с прахом в земле бессмысленно, ведь по сути это то же самое, что и обычное захоронение. Надо прах развеять над той самой рекой.

На седьмой день уже так плохо, что нет сил дойти даже до туалета. Несколько раз я падал. В глазах темнело, появились муть и мошки в глазах, мысли путались. Пытался похмеляться, но алкоголь больше не лез в горло. Я не мог заснуть. В лучшем случае удавалось поспать 15–20 минут. Снились кошмары, но хуже всего, что, открыв глаза, я не мог избавиться от отголосков этих снов, словно они продолжались наяву. Спустя четверо суток после прекращения приёма спиртного я лежал в кровати, боясь подняться. Было страшно даже заглянуть в дальний угол комнаты.

Подавленный своей беспомощностью, он шёл по лесу, сам не зная куда. Каким несчастным он себя чувствовал и был готов ещё раз повыть, плача от обиды, если бы не страх привлечь внимание невидимых врагов. Чем дальше он шёл, тем больше незнакомых звуков окружало его, а когда выбрался к дороге – оторопел. В нос ударило что-то совсем чужое и едкое. Пахло оттуда асфальтом, резким выхлопом, горячей резиной.

Замечательный писатель-сибиряк Виктор Астафьев в своё время писал, что на одного мелко нагрешившего голодного подростка в России приходится слишком много служителей Фемиды – то ли семь, то ли восемь человек в суде. Множество чиновников, юристов, каких-то бессмысленных служащих. И ни один из них не захотел стать крестьянином – труд на земле слишком тяжёл. Но у нас уже больше тридцати лет по-прежнему один мужик двух генералов кормит. Двух – а может, и больше.